В тот же вечер в квартиру Каминских явились полицейские, последовал обыск, ничего не давший. А риск был: нелегальные бумаги Иван спрятал в постели больной бабушки.

На следующий день был объявлен приказ директора гимназии: «За оскорбление Его Величества императора всероссийского Николая Александровича Романова, за срыв занятий и участие в антиправительственной демонстрации воспитанник пятого класса И.Н. Каминский исключается из гимназии без права ходатайствовать о зачислении в оную впредь».

   — Ничего, — сказал Наум Александрович. — Поступок, конечно, мальчишеский, но суть его одобряю. Гимназию закончишь экстерном. Не эту, конечно. На будущий год что-нибудь придумаем. А пока — поработаешь. Поговорю в депо, подберут там тебе дело.

И вот уже два года братья жили в Минске вместе, снимая маленькую квартирку возле Виленского вокзала. Иван работал в железнодорожном депо, Гриша учился в гимназии.

А на летние каникулы он отправлялся в Сосновицы к родителям, и то были самые счастливые месяцы в году.

Польский городок оказался тихим, зелёным, патриархальным. В ласковой речке под древними городскими стенами купали ветви старые ивы с кряжистыми, дуплистыми стволами, в нескольких костёлах с раннего утра начинались службы, и, из любопытства заходя в их сумрачную высокую прохладу, в которой у икон мерцали свечи, глядя на мраморного Христа на кресте с мученическим прекрасным лицом, Гриша ничего не испытывал, кроме любопытства: столько взрослых людей здесь, и неужели они верят, что он был и воскрес, что все люди не умирают совсем, навсегда и их бессмертные души воскресают где-то?

Ничем не отзывалось всё происходящее в костёлах в сознании гимназиста Григория Каминского — он не верил уже тогда ни в Бога, ни в бессмертие. Он рос в атеистической семье, только мать, Екатерина Онуфриевна, ходила в церковь по престольным праздникам, но мальчик чувствовал, что у неё это — дань традиции, привычка.

...Меряя неторопливыми шагами камеру лубянской тюрьмы, Григорий Наумович думал: «Странно... Не было времени проанализировать, а ведь это так: революционер, истинный революционер, и религия, вера в Бога — несовместимы. Потому что наша конечная цель — коммунизм — тоже своего рода религия, только земная. Здесь, на земле, надо рай строить. Но без борьбы его не построишь. Борьба! Война. Вернее, через борьбу, войну, кровь необходимо пройти. Как у Маркса? «Экспроприаторов экспроприируют». И здесь без смертельной схватки не обойтись. Не миновать. А у них? В учении Христа? «Не убий». «Не противься злу насилием». Да, две религии, противостоящие друг другу. И поэтому коммунист не может быть религиозным человеком. А наша уверенность в торжестве конечной цели потому религия, что тоже требует слепой, нерассуждающей веры и преданности, потому что повседневная борьба, грязь и кровь, через которые мы идём, могут, без фанатической убеждённости, сломить волю любого. Любого — без этой фанатической убеждённости в торжестве нашей конечной цели. А та кровь, которая льётся сейчас? То, что происходит в партии? Может быть, всё это и возникло из нашего нерассуждающего фанатизма? Вернее, наша фанатическая вера создала почву для этих людей? Взрастила их? Нет, нет... Не хочу об этом думать, не могу... Не могу! Назад, туда, где ивы купают свои ветви в прозрачной воде, а по утрам одурманивающе пахнет жасмин и его белыми лепестками усыпаны улицы, мощённые звонким булыжником».

...Двухэтажный дом, в котором Каминские снимали квартиру, утопал в зарослях старых разросшихся кустов жасмина. Дом принадлежал пани Ванде Казимировне Бжевской, вдове польского дипломата, погибшего при таинственных обстоятельствах в африканской стране, название которой ясновельможная пани плохо выговаривала. Дом был выстроен буквой «Г» на перекрёстке тихих улиц, целое крыло занимала большая швейная мастерская, собственность Ванды Казимировны, во второй половине на первом этаже размещалась обширная многокомнатная квартира пани Бжевской, где она обитала с двумя дочерьми-курсистками, тоже появлявшимися в Сосновицах только на каникулах, и множеством родственников из Варшавы, Вильно, Львова, которые обожали подолгу гостить у богатой родственницы. На втором этаже были расположены три квартиры, сдававшиеся внаём, одну и занимали Каминские.

Однажды поздно вечером Гриша с Иваном возвращались от знакомых, где под видом вечеринки встретились местные социал-демократы.

Из дверей швейной мастерской выходили девушки-мастерицы — заканчивался их трудовой день. Неожиданно одна из девушек пошатнулась и стала падать... Подруги не успели её подхватить.

Братья бросились на помощь:

   — Что случилось?

   — Марыся опять в обморок...

   — То у неё переутомление.

   — Очень слабая наша Марыся, — тихо, испуганно говорили по-польски девушки, вставляя в свою речь и русские слова.

В слабом свете фонаря лицо Марыси казалось особенно бледным. Но вот затрепетали ресницы, открылись глаза.

   — Что? Я опять...

   — Зайдите к нам! — взволнованно сказал Гриша. — Отдохнёте немного. Мама даст какое-нибудь лекарство.

   — Нет-нет! — Девушка поспешно поднялась. — Не можно, пан. Хозяйка увидит, прогонит меня с работы, а я одна на всю семью...

   — До видзенья, Панове! — заспешили и остальные девушки.

   — Дзенькуемо!

Мастерицы ушли.

За ужином братья рассказали о только что приключившемся.

   — А вы не смотрите, что пани Бжевска французскими духами благоухает, — сказал Наум Александрович. — И дочери её в крокет играют на подстриженной травке. Мастерская — что тебе фабрика. Сорок девушек на машинках ручки крутят. Только работницы эти без всяких прав. Десять часов рабочий день. На обед перерыва не полагается, платит им наша Ванда гроши. Но за свои места все девушки держатся, как могут. По всей Польше безработица, а для женщины найти работу вообще, считайте, невозможно. Вот и пользуется пани Бжевска... Впрочем, чему удивляться? Типичная картина...

Четырнадцатилетний Гриша решил отомстить за Марысю и её подруг. Нет, он ещё не расстался с детством...

За Сосновицами прокладывали дорогу. По плану, проходила она через невысокие курганы, заросшие мелким кустарником, — было их всего пять. И когда землекопы стали сносить курганы, вставшие на пути будущей дороги, оказалось, что это могильники: стали попадаться кости, целые скелеты. Жители Сосновиц, особенно мальчишки, приходили смотреть на это диковинное, страшноватое зрелище. Впрочем, сравнивать курганы тут же прекратили, останки неизвестных людей, погребённых туг, снова закопали, дорогу повели в обход скорбным холмам. Однако Гриша успел завладеть откатившимся в траву черепом, испытывая страх и непонятный восторг, прокрался домой и спрятал свою жуткую находку в дровяном сарае, ещё толком не зная, зачем ему она может понадобиться. Всё это было в прошлом году, и вот, оказывается, череп пригодился!

Гриша, естественно тайно от всех, извлёк его из сарая, тщательно, испытывая некоторый трепет, освободил от грязи и земли — и теперь на мальчика из неведомого прошлого слепо смотрели тёмные глазницы... Вооружиться огарком сальной свечи и верёвкой оказалось проще.

Комната, в которой жили братья, помещалась как раз над гостиной пани Бжевской. Гриша знал, что там, у окна, стоит рояль. По вечерам пани Ванда Казимировна обычно музицировала, бравурно исполняя полонезы и мазурки. Всегда в одиночестве. «Под звуки рояля, — говорила пани Ванда, — я уношусь в сладкое минувшее...»

Итак, всё было готово. Оставалось дождаться музыкального вечера.

И он настал. Гриша, сославшись на усталость, отказался идти с Иваном к друзьям. Бархатный тихий июньский вечер укутал Сосновицы, ещё гуще, ещё дурманней запахло жасмином. Мимо редких фонарей бесшумно прошмыгивали тени летучих мышей. Внизу, под окном, возле которого притаился Гриша, мажорно звучал рояль.

Внутри черепа прочно приклеился огарок свечи, сам череп точно по центру привязан к бечёвке. Вспыхнула спичка, и...