Во всяком обществе есть свои первые и последние, и первые не желают смешиваться с последними ни в работе, ни в еде. Длинные столы давали повод выделить худшие места — в конце и лучшие — возле старца, творившего предобеденную молитву и назиравшего за порядком. Неупокой, покуда слабо разбиравшийся в крестьянском мире, узнал, что звание крестьянина носит здесь далеко не каждый, а только тот, кто в состоянии платить полные подати в казну и монастырские оброки — ругу. Крестьяне ценили своё звание и гордились им. Если по слабости хозяйства их, не оправдавших льгот, переводили в половники, бобыли или захребетники, это считалось большой потерей и унижением. На трапезе крестьяне грудились в голове стола, несильно тесня друг друга, как бы ревнуя к старцу-назирателю. Среди них первыми почитались старожильцы.

К ним и подвёл Неупокоя Трифон, вполголоса заметив, что вот эти трое — из деревушки Нави на Пачковке, где утонул посельский пристав, предшественник Арсения.

Крестьяне торопливо положили ложки и поклонились подошедшим. За столом были, разумеется, одни мужчины, хотя и женщин не обидели — они с детишками угощались в рощице неподалёку, разложив на платках монастырскую снедь... На мужиках были чистые светло-серые или белые свитки, опускавшиеся ниже колен, и холстинные порты, тесно облегавшие ноги. На сапогах и кожаных поршнях[7], надетых, верно, при самом подходе к монастырю, не было видно дорожной пыли.

   — Снедайте, православные, — разрешил Трифон, усаживаясь на лавку так, чтобы видеть всех. — Налей-ка нам, брат Савва, чем наших оратаев келарь потчует. Мёд монастырский в царских палатах славен...

   — Мёд монастырский, сбор крестьянский, — бойко встрял остроносый и, видно, злой мужик со слишком резким голосом. — А пчёлы — Божьи!

Монах во главе стола грозно глянул на него, но бойкий уверенной рукой взял себе новый кусок хлеба, что, видимо, считалось неприличным без разрешения старшого. Сидевший рядом лысоватый и полнолицый крестьянин укоризненно подтолкнул его круглым плечом.

   — Когда тебя, Прощелыка, окорот возьмёт? — осадил Трифон бойкого. Он объяснил Неупокою: — Вот ведь два брата, а будто от разных матерей — Лапа да Прощелыка Ивановы. Лапа семьянистый и безотказный на всякую работу. — Лысоватый улыбнулся с нарочитым добродушием. — Этот же — истинно Прощелыка, на монастырское изделье будто на казнь волочится, да и свои угодья подзапустил. Был работящий, а чем старее, тем злее и ленивее. Отчего так, Прощелыка, покайся нам!

Любое выражение шло Прощелыке, кроме покаянного. В каждой его ужимке, движении узковатых плеч и не по-крестьянски гибких, цепких рук сквозила какая-то сварливая задиристость. Лёгкий, но непривычный хмель медовухи разбередил в нём то возмущённое, давимое, что в трезвом виде прикрывалось уклончивым угрюмством. Голос Прощелыки сорвался:

   — Чего корячиться? Сколь ни намолоти, весною баба уж по сусекам скребёт. Обители — отдай, в казну — отдай! Толку от той работы.

   — Обитель тебя не разорила, землю дала! Государевых податей ты платишь пять алтын да три деньги, считай — шесть пуд ржи. Прочее всё твоё.

   — Моё! Нас трое здоровых едоков да дети малые! Я в сие лето собрал сорок да восемь пуд. На год нам полёта пуд едва хватает, у нас приварок не монастырский, мяса не едим, ерши — какие попадутся... Вот и считай: вам — восемь пуд, в казну — шесть, на семена — двенадесят. Нехватка получается!

   — Ты не едину рожь сеешь.

   — Овёс да ячмень на продажу, да на кашу, да корм скотине. А то и соли не укупить... Эдак-то лето за летом побьёшься да махнёшь рукой.

   — Отчего Лапа не махнул?

Едва Трифон с Прощелыкой начали считать, Лапа бросил есть и так и вцепился в них сияющими глазками. Видимо, разговоры об урожае и расчёты были ему всего на свете слаще, любопытнее. Теперь он вклинился:

   — А на посилье просит Лапа, ему дают?

Трифон пытался отмахнуться, но захмелевший Лапа наседал. Из их уклончивого разговора, приправленного ссылками на старину, Арсений уяснил, что Трифон почему-то сдерживает хозяйственную ревность Лапы. Тот уже третий год просит прирезать к его полю кусок пустующей земли сверх обычного надела — выти. Посилье предполагало, что Лапа станет платить больше оброка, обители — прибыток. Но Трифон не давал, а с тем же доскональным знанием крестьянского хозяйства доказывал, что у Лапы при его полуторном наделе и без того каждое лето образуется излишек: семнадцать пудов ржи и до восьмидесяти пудов овса.

   — У меня две лошади! — возмутился Лапа так, что даже темя его с редкими белёсыми волосками зарозовело, а толстая грубая губа по-детски задрожала. — Их соломой кормить?

   — Сорок пуд ты на торг свезёшь!

   — Сорок свезу, — чуть утешился Лапа. — А дал бы мне тот клинышек за оврагом, я бы и сто свёз.

   — Куды тебе такие излишества?

   — Обогатеть хочу!

Лапа ответил так серьёзно и простодушно, что мужики вокруг расхохотались. Назиратель пристукнул ложкой: смеяться за трапезой — грех. Насытился, молитву сотворил — отойди в сторону и смейся себе. Трифон воспользовался, чтобы уйти от разговора о посилье:

   — Пошли, брате Арсений, далее, нива наша обширна, покуда обойдём!

Только ему, сердечному, не дали далеко уйти: от того же стола бочком отбежал и догнал его тощеватый, весь какой-то вялый и в то же время суетливый мужичонка:

   — Отец Трифон, а как же просьбишка моя? Которую седмицу жду.

Трифон задёргал плечами и лопатками, будто ему за откинутый куколь заполз жучок.

   — Мне, Мокреня, старец-казначей пеняет: ты-де его покрываешь, он-де другое лето оброк не платит, ему-де льготы не давали, а он не платит! Зря землю занимаешь, Мокреня!

Крестьяне редко называли друг друга по христианским именам, разве при поминании, по смерти. Прозвища получали обыкновенно смолоду, но этот явно был переименован в зрелом возрасте — уж очень верно и обидно. Ребёнок, юноша не вызывает такого жалостного и неприязненного чувства.

   — Я поднимусь! — не веря себе, пообещал Мокреня.

   — Чаю, из бездны адовой легче подняться, нежели из твоея скудости, тунеядец. Вот у вас новый пристав — отец Арсений. Он приглядится и решит, когда перевести тебя в половники.

   — Не обижай, святой отец!

   — Тебе же легче, глупый: подати с тебя снимем государевы.

Они ещё испили медовухи у стола монастырских детёнышей — работников по уговору, за долги и по обетам. С ними толковать о хозяйстве не пришлось, разве попенять на медленную уборку хлеба и выслушать хмельные клятвы, что до Воздвижения последний сноп птицей улетит с поля. Повеселевший Трифон направился в берёзовую рощу.

В ней на приволье, среди подсохшей травки, расположились женщины и дети. Трифону кланялись, а на Арсения посматривали с почтительным любопытством и некоторой жалостью: женщине трудно объяснить, зачем молодой мужчина, не калека и не урод, обрёк себя на чёрное безбрачие. Поймав на загорелых лицах под белыми убрусами две-три вопросительные улыбки, Неупокой сердито натянул клобук: «Аще чернец без куколи сквозь град пройдёт, яко и блуд сотворит...»

   — Вакора! — окликнул Трифон. — Ты снова с жёнками трапезуешь! Не стыд тебе?

Возле берёзки сидела над костерком иссохшая женщина в низко надвинутом на лоб коричневом убрусе и чёрном, как бы вдовьем, опашене[8], а рядом — кряжистый и длиннорукий мрачноликий мужик. Тугая борода и вылезающие из-под колпака неприбранные космы были сильно побиты сединой — не старческой, а болезненно-бесцветной, как после неизгладимых потрясений. Так же бесцветны были глаза у женщины, вовсе терявшиеся на тёмном лице. Справа и слева угнездились девчонка лет семи и угрюмый отрок, мучительно похожий на отца. Теплинка-костерок горел у них без надобности, для одной видимости домашнего приюта. На ветке, прикрытая чистым платом, тихо висела плетёная люлька с таким же тихим, ненавязчивым младенцем. Так и запомнился Неупокою Вакора — с детишками, над костерком, источавшим запах дыма и пожарища...