Из-за часовенки выползли на коленях четыре женщины в праздничных однорядках[10] и светлых юбках-запасках. Тщетно оберегая подолы от затоптанного снега, они отважно исполняли древний обряд-моление, кто о чём: о мужних торговых и промышленных делах, избавлении от неплодия или о самом тайном, женском, его же ведает просящая да Параскева. Вакора наскоро перекрестился и погнал лошадь дальше, а на вопрос Арсения, не хочет ли он пол-полденежки потратить на свечку Параскеве Пятнице, откликнулся сварливо:

— Она не наша, а городских людей заступница. Что нам с неё?

Всех городских Вакора опасался и не любил, уже напрягшись в ожидании, когда бессовестные перекупщики станут обманывать его, торгуя овёс с воза.

Его взяли в оборот перед паромной переправой. Пока Неупокой очарованно любовался ровными пряслами городской стены на противоположном берегу Великой и строгими приказными палатами Довмонтова града, шустрые посадские убедили Вакору и ранее приехавшего Лапу Иванова, будто на одной оплате парома они оберегут больше, чем выручат на торгу. Цену за овёс и мёд Вакора примерно знал по прошлым годам, предложенная перекупщиками казалась божеской... Продать, не забираясь в город, да заворачивать телеги! Он не учитывал, что хлеб с каждым годом дорожал, серебро дешевело, а цены на овёс при всяком слухе о войне взвивались до небес. Старец-купчина, сопровождавший монастырские возы, вовремя подоспел и закричал Неупокою: «Взялся своих крестьян блюсти — блюди! Их же на сивой кобыле объезжают!» Наглые перекупщики отстали.

К песчаному берегу, гладко зализанному волной, подвалила низкая барка — паром. На нос загнали лошадей с телегами, люди скопились на корме, звеня копейками. Собрав плату, паромщик упёрся шестом в бережок, его помощник заработал рулевым веслом, и, хитро используя течение, барка побежала к левому берегу Великой.

Воистину эта просторная река создана Господом в светлую минуту (а в созидании случаются и минуты злые, и часы, исполненные беспросветного труда!), когда ему захотелось, чтобы люди вздохнули вольно и гордо огляделись на своей земле. Взгляд человека бездомовного, сладко отравленного скитаниями, ускользал на север, дымный от туч над Псковским озером; а домовитый человек присасывался взором к блёкло-серой и непомерно долгой городской стене, надвигавшейся и возраставшей с каждым ударом весла паромщика. Справа она охватывала Окольный город, слева соединялась с «персями» Довмонтова, действительно напоминавшими каменную грудь, и заворачивала вокруг далёкого Запсковья — на вёрсты. Привычный к счёту домовитый человек невольно задумывался о числе псковских жителей — ведь те селились так же плотно, оплачивая дорогую огороженную землю, как и в иных городках России и зарубежья. Сколько же там домов, Господь Всеведущий? И сколько ртов, и сколько денег, готовых просыпаться звенящим ливнем в жадно раскрытые мошны торговцев! Коли такие вольные, и гордые, и скаредные мысли возбуждала одна стена Пскова, какие потаённые умыслы и страсти оживали внутри её... Празднолюбивый город-искуситель богат, лукав и славен. Ещё был волен, как мог быть волен город или человек в те стянутые железом времена, но вечевая его воля — в прошлом...

Грохот колёс и копыт по деревянной мостовой взвоза во дни большого торга глушил людские голоса, но люди с полувзгляда угадывали друг друга, ибо и в уличных лавчонках, и на Торгу, и даже на узких подъездных улочках без пешеходных мостков томились одним: что, где, почём? Какие бы высокие мечтания ни жили в твоей душе, какие бы горькие или радостные заботы ни занимали тебя в иные дни, грех было упустить возможность торгового дня, особенно на Параскеву Пятницу. В этот воистину посадский праздник не стыдно было ни продавать плоды честного труда, ни покупать со скидкой. Лишь перепродавать втридорога да порченое сбывать в тот день считалось неприличным и опасным: люди смолчат, но Параскева Пятница запомнит — и не видать тебе удачи целый год.

Долгая жизнь в деревне и обители отвращает от многолюдства. Вакора и Лапа Иванов бессознательно направляли лошадей в затишные проулки, прочь от площади перед Довмонтовым городом и от дороги на Торг. Старец-купчина повёл их на подворье Печорского монастыря, притулившееся в спокойном углу Среднего города, возле стены, тянувшейся по берегу Великой. Едва миновали церковь Николы с Усохи, спустились по травянистому съезду, стало привычно мирно, благолепно, и деревянная церковка Одигитрии за бревенчатым тыном тепло улыбнулась им: я ваша!

Кроме неё на подворье, обустроенном заботами незабвенного Корнилия, стояли кельи для приезжих иноков, чёрная и белая избы, склад и конюшня для усталых лошадей.

Смотритель встретил приезжих весело:

   — Красного мёду привезли?

   — Да ты уж первые часы отпел, — уличил его старец-купчина, нюхнув дыхание. — Перво расторговаться надо, потом уж мёд.

Красный монастырский мёд, подсыченный малиновым соком, славился на весь Псков. Зная, что отвязаться от смотрителя непросто, и испытывая стылую дорожную жажду, старец-купчина позвал Арсения. Они втроём закрылись от соблазна в смотрителевой келье и почали опечатанную корчажку.

   — Что нового в миру? — спросил купчина.

   — Про Симеона Бекбулатовича слышали, я чаю?

   — Будто... качнулся на чужом-то троне.

   — Уже в Твери! А государь в Кремле.

   — Слава Отцу и Сыну и Святому Духу... А как с убытками?

О старце-купчине говорили, что он расходной книге верит больше, чем посланиям апостолов. Новость о смещении «царя» Симеона Бекбулатовича не удивила ни его, ни Неупокоя, не принимавших царскую игру всерьёз. Но купчину не оставляло опасение за деньги, взятые взаймы из монастырских кладовых на имя Симеона.

   — Протори и убытки — на совести татарина, а государь не отвечает!

   — Как и было задумано, — пробормотал купчина, но, оглянувшись на Арсения, прикусил губу. — Бог с ним, не оскудеем, лишь бы новых поборов не было.

Воспаряя в облаке легчайшего хмеля, Неупокой засмотрелся в окошко на тесное подворье, где мужики неторопливо закусывали у возов. Он испытывал какое-то злорадное безразличие к тому, о чём толковали старцы. Пусть сильные властолюбцы и дальше дурят головы друг другу и народу, он ото всех ушёл.

   — Какие цены на Торгу? Почём овёс?

Старец-купчина не собирался торговать вразвес, в рядах у него были старинные знакомцы скупщики, осталось не продешевить. Знать цены полагалось старцу-смотрителю. Они немного посоветовались (Неупокою показалось — поругались), и через полчаса отдышавшиеся лошадки поволокли свой груз мимо церкви Василия на Горке, потом вдоль стены Среднего города к реке Пскове — на Торг. Дважды их останавливали ловкие ребята, но и крестьяне отвердели: нас не обманешь, мы не новики!

Речка Пскова под Торгом, ошеломлявшим криком и мельтешением, была забита лодками, барками, паузками, как городской ручей — щепой и мусором. И по другую сторону Псковы края не видно было амбарам и деревянным складам на каменных подклетах. Путешественники и неудачливые завоеватели сравнивали Псков с Парижем или Лондоном. Арсению пришло на ум другое имя — Вавилон. По крайней мере, языки были тут перемешаны не хуже — от деревянной немецкой речи до шепелявой польской, а то и вовсе незнакомой — щёлкающей, чирикающей, напоминавшей говор чувашей. Люди с Востока, однако, заметно терялись среди пришельцев из Ливонии, Литвы, даже империи и Дании.

В повадках псковичей не было азиатской крикливой наглости, безмерных запросов с последующим сбрасыванием цен наполовину. Конечно, и тут встречались вороватые любители поторговать ступенями от лестницы Иакова, но с ними обращались с жестокой простотой. И хотя иноземцы давно твердили, что после утери вольности и насильственных переселений нравы псковских торговцев стали лукавее, Неупокою было видно отличие этого торга от глубинных базаров России. Её лик, обращённый к немцам, был честен и приятен.

Только крестьяне сразу ощутили неумолимую хватку городского Торга. У них не было ни палаток, ни места у лотков. Псковичи первыми приняли обычай, позже ставший законом для всех городов: чтобы крестьяне торговали только с возов — бочками и кулями, без весов. Это давало простор владельцам лавок, продававшим перекупленное в розницу. Овёс Вакоры ушёл быстро, но с мёдом его помытарили.