С первого взгляда король Стефан не мог расположить к себе развесёлую шляхту южных поветов. Привычка к размышлению, погружённость в себя придавали его лицу отчуждённое и рассеянное выражение, а близко сходящиеся, слегка косящие глаза и пригорбленный, тяжеловатый нос усиливали впечатление «школяра». На самом деле король Стефан, владея несколькими языками и одолев в Падуе «тривиум и квадривиум» (семь основных наук), ничем не увлекался с таким самозабвением, как государственными и военными делами. Напряжённая и невесёлая работа последних лет разбудила в его теле сокрытые болезни, но он, к огорчению лекаря Бучелло, не обращал на них внимания.

Он заговорил, как обычно, на латыни. Толмач бойко переводил на русский, изредка сбиваясь от подсказок Замойского. Знавшие латынь заметили, что канцлер старается смягчить формулировки и упрёки короля. Баторий был раздражён тягучим сопротивлением шляхты на сеймиках, собиравшихся на всём пути его от Кракова до Львова. Он не видел смысла приукрашивать правду. Когда его выбирали, напомнил он, ему поставили условие — войну с Московией, теперь же чинят препоны. Шляхта жалеет даже не собственной крови, а денег! Будто война — это ристалище или забава. Война — дело трудоёмкое и разорительное, без жертв её не одолеть. «Але хотите, иж не мы до Москвы, а колпаки московские до Вильны доволоклись?» — отстранив толмача, перевёл Замойский.

В отличие от короля он выглядел приятно, доверительно. Он не скрывал своей любви к Баторию, уверенности, что лучшего господаря Речь Посполитая не знала со времён Ягайлы. Подобно Филону Кмите и Остафию Воловичу, Замойский связывал с избранием Батория надежды, вчера ещё казавшиеся несбыточными. Но ему было труднее всех: между Баторием и шляхтой были не просто разногласия, но и глубокое взаимное непонимание. Замойский, как умел, примирял эти крайние взгляды, но это ему плохо удавалось.

Король напомнил, как был загублен его «выдатны намер», в переводе Замойского — замечательный замысел: из девятнадцати крестьян взять одного в пехоту, создав в республике регулярное войско. «Намер» упёрся в подати, которые должен был за этого девятнадцатого выплачивать помещик. Шляхта его «запалятовала, як утопила в полясском блате». Теперь придётся набирать пехоту в Венгрии за деньги. Где они, деньги?

В конце концов, война нужна шляхте и магнатам, а не ему, Баторию. «Круль своё мает, яму чужына не потрэбна», — заключил Замойский и отёр слезу. Всем было известно, что король из своих «маетностей» уже расплачивается с наёмниками за пустую казну.

   — А нам потрэбна? — раздалось из середины благородного собрания.

Шляхта задвигалась и снова громыхнула железом. Речь короля смутно раздражала людей, они почувствовали ущемление, хотя и непонятно в чём. Облик, повадки и латынь Батория решительно не вызывали у них симпатии.

Вопрос о том, нужна ли шляхте чужая земля, в той или иной форме звучал на всех сеймиках. Замойский понимал, чем вызваны такие настроения. Победоносный поход Ивана Васильевича в Инфлянты показал, что даже у объединённой Речи Посполитой недостаёт сил, чтобы держать в ливонских замках достаточные гарнизоны.

Канцлер положил свою руку на тонкую, с шелушащейся кожей руку короля и тихо заговорил, повторяя свои аргументы на сейме:

   — Есть немало таких, что опасаются тягот управления слишком большой страной. То нам дивно! Нихто того не страшится, получая от его милости круля новые маетности.

Владельцы маетностей засмеялись и уже терпеливее слушали, что, если они хотят иметь nervus rerum (так канцлер называл деньги) и сохранить status quo республики, необходимо постоянно присоединять к ней новые владения. Новые земли — это новые поместья, новые города с посадами, новые подати в казну... Но пока республика не добьётся окончательной победы, она будет разбрасывать деньги по запущенным полям Лифляндии — без отдачи.

Перекрывая неопределённый шум, заговорил король. Латинские слова звучали не певуче, а жёстко, как немецкие, Стефан напомнил, что война с Московией есть историческая миссия Речи Посполитой, волею недоброй судьбы граничащей с этим опасным государством. Если не остановить русских, они захватят всё побережье Балтики и Европа окажется перед новым врагом, чья наступательная сила соизмерима с турецкой! Сознавая это, Запад поддерживает Речь Посполитую и Божьим словом — устами Папы, — и деньгами. «Но чтобы оправдать их надежды, мы сами должны показать свою решимость и силу!»

Он замолчал, исчерпав аргументы. Канцлер Замойский, обозрев притихшее собрание, спросил, «хто мает слово». Шляхта молчала дружно. Тогда один за другим стали подниматься со своих кресел старосты и державцы поветов, чья речь звучала здесь убедительнее королевской латыни.

Начиная с Богуша Корецкого, все соглашались с необходимостью платить, но Богуш высказал опасение, как бы чрезвычайные налоги не превратились в постоянные. «Налоги легче ввести, чем отменить!» Но в чрезвычайных обстоятельствах поветы готовы уплатить «двойную кварту», то есть половину ото всех годовых доходов «к четвёртому воскресенью после Масленицы».

Князь Курбский говорил не о деньгах, а об опасности московского нашествия. Панове не понимают, какая злая сила выросла у них под боком, пока они перины пролёживали да кубками бренчали. Татары ничто перед нею, мурзы пограбили да ушли, а московский великий князь придавит на века. Не злая судьба, как вещует пан Замойский, поставила республику лицом к лицу с Московией, а Божий промысел. Он же избирает народ, достойный подвига... Для одоления Москвы не одни деньги надобны, а сильный дух и крепкая вера. Ежели укрепимся духом, победим. А станем на наёмников надеяться, и деньги не помогут. «Время совлечь себя с пуховых перин, Панове!»

Король смотрел на Курбского задумчиво, внимательно слушая перевод. Когда Андрей Михайлович, упомянув наёмников, встретился с ним глазами, Баторий едва заметно кивнул ему и улыбнулся, как единомышленнику. Он не преувеличивал значения наёмных войск, он просто не знал, чем взбодрить дух этого непонятного народа, избравшего его не столько королём, сколько военным предводителем...

...Без пира ни один сеймик не мог закрыться. Шляхта, мысленно распростившись с деньгами, искренне пила за здоровье короля и за победу. Глядя, как торопливо, будто краденое, выхлёстывают будущие воины сычёный мёд, горелку и привозной аликант, Неупокой думал, что пёсья порода повсюду одинакова — жадна и зла. И так ему сладко возмечталось о тихом хуторе Вакоры с колодцем-вещуном, отражающим звёзды, с капустным огородцем и нагорной пашенкой, взятой «на посилье», с бочкой простого пива, опечатанной от праздника до праздника! Такой беспомощной и чистой показалась ему крестьянская жизнь, что впору было заплакать и бежать туда, спасать её от всех этих хозяев жизни, от царей...

   — Что с тобой? — удивился Фёдор Достоевский, сохранявший ясную голову в любом разгуле.

   — Ихнего мёду перепил, — покаялся Неупокой.

3

Король Стефан проникся к Курбскому державной «лаской», как к искреннему своему союзнику. Он приказал остановить все судные дела против Андрея Михайловича и обратился с личной просьбой к епископу Владимирскому Феодосию, чтобы тот развёл князя с княгиней «без причин», то есть без соблюдения условий, дозволяющих развод. Андрей Михайлович при свидетелях пообещал покончить дело миром, «отпустить Марию Юрьевну со всей учтивостью».

Но ранее жены он отпустил Неупокоя и Игнатия.

   — Скажи по правде, як поминают меня в России? — спросил он Неупокоя на прощание. — Проклинают?

   — Больше молчат. Послания твои помнят.

   — Ты ведь туда вернёшься?

   — Как Бог велит.

   — Вернёшься, не по пути тебе с Косым. Душа твоя мирская, неспокойная, ты посох держишь, как копьё. Воевал до пострига?

   — Кто ныне не воюет, государь?

   — Видно по повадкам, да и по посадке в седле. Уходи, да поскорее, бо попадёшься на глаза Воловичу, он тебя враз обесит. Сколько он сам таких-то иноков за рубеж послал.