Взводный вообще здорово изменился. Раньше он тоже нередко вечерами находился в казарме, сидел, как говорится, для порядка в канцелярии, присутствовал на вечерней поверке… Теперь больше с солдатами судачит о том о сем, не подозревая, что поначалу те про себя добродушно посмеивались: уж больно Ломакин полковника Ильина старался копировать, хотел таким же казаться, своим в доску. Но у Ильина это как-то само собой выходило, без наигранности, и ребята сами к нему тянулись. Шурка Ртищев теперь переписывается с полковником, строчит ему чаще, чем девчонке своей, Алене. И ответы получает практически на каждое свое послание. Парням их зачитывает и важничает, когда произносит первые строки, всегда одинаковые: «Друг мой». Может, кто-то и усмехался в этот момент, но потом, слушая содержание письма, начинал действительно верить, что полковник настоящий друг Шурке. Да и не только ему, а всем им, солдатам автороты. Потому что писал Игнат Иванович хотя и скупо, но доверительно, делясь своими каждодневными заботами и новостями, откровенно радуясь Шуркиным удачам и огорчаясь его неудачам. Обязательно передавал всем привет и никогда не поучал: дескать, делай только так или так никогда не делай… Иногда, конечно, что-то советовал, по-братски, на правах старшего.

У Ломакина пока так, по-простому, не все выходит. Но сдвиги произошли значительные — это не только Глеб приметил, а и другие ребята. Как-то заявился взводный в роту с огромной сумкой в одной руке, другой за руку сына, бутуза Димку, ведет. А позади жена его, розовощекая и чернобровая смуглянка Лариса Павловна шествует.

— А ну-ка налетайте, товарищи солдаты, угощайтесь, — открыл он сумку, доставая румяные пироги да коржики. — Жена пекла…

— Кушайте, братики, отведайте… Я старалась, — хлопотала Лариса Павловна, вторя мужу.

— Чем же мы заслужили такой пир? — удивлялись парни.

— Так у моего сегодня день рождения! — доверчиво засмеялась жена Ломакина. — Двадцать пять стукнуло…

Неловко стало водителям, забыли ведь, что у взводного юбилей. Турчин все сгладил, поздравил старшего лейтенанта, даже чересчур торжественно. Хором крикнули «Ура!», аж своды казармы дрогнули, а трехгодовалый Димка заревел от испуга. Но быстро успокоился: кто-то сунул ему солдатскую шапку со звездой. Он сразу ее нахлобучил на голову и давай вышагивать по казарме, прикладывая ручонку, как бы отдавая честь.

— Ты гляди, солдат! Какой бравый! — подмигивали друг другу, улыбаясь, парни и по всем правилам вытягивались по струнке, приветствуя малыша. Восторгу того не было границ.

После устроили импровизированный концерт. В общем, славно выходной прошел… Старшина Мусатов на вечерней поверке сожалел, что его не было вместе с ними; устраивал в тот день домашние дела, готовился к приезду невесты. Правда, удивился он, что отмечали двадцатипятилетие старшего лейтенанта:

— Странно, у него, как я знаю, два месяца назад такое событие состоялось, — почесал затылок старшина. — Хотя понятно, мы ведь тогда в горах грязь ложками черпали…

Не уволился Мусатов, остался на сверхсрочную. Заменил Березняка, гибель которого перевернула, по-видимому, каждого и с болью отдается до сих пор. И никуда от нее не деться, ибо и на их совести она лежит черным камнем. Глеб часто задается вопросом: ну почему так бывает в жизни — крутимся, навыдумываем трудностей в общении между собой, не придаем значения ошибкам, принимая их за безобидные шалости, хотя и сознавая, что так делать плохо, нельзя! И все это тянется, тянется до тех пор, пока не случится что-то непоправимое, не обернется твоя беспечность бедой. И захочешь потом время повернуть вспять, да поздно… Так и смерть Березняка. Но разве ему нужно было обязательно погибнуть, чтобы после остальным жить, как живут нормальные люди? Чтобы потом мучила совесть, всего тебя перетряхнуло, выбросило изнутри наносное и никчемное? Но почему сразу не подумали об этом?! И он, Глеб, тоже повинен в случившемся.

Существует в армии порядок: навечно зачисленного в списки личного состава героя мысленно ставят на правый фланг строя и свято чтут о нем память. Березняка не зачислили, посчитали где-то наверху, что не тот случай. Может, оно и так. И порядок есть порядок. Но комсомольцы решили, что прапорщик должен все же остаться незримо в роте, хотя бы на своем привычном, старшинском месте — замыкающим. После переклички на вечерней поверке комсорг Петр Турчин называет фамилию Березняка. И на минуту казарма замирает. Нет, это не минута молчания, как принято ее обычно понимать. За эту минуту каждый просто оценивает прожитый день, вспоминает, не натворил ли худого, не переступил ли законы солдатского братства и настоящей дружбы? И пусть судьей в эту минуту будет память о прапорщике, который высоко ценил эти законы и жил по ним. Командование поддержало такую инициативу комсомольцев.

…В аэропорту встречающих было мало, они толпились небольшой кучкой у прохода с летного поля в полыхающее неоновым светом здание. Глеб не задержался, никого он о своем прилете не извещал. Поэтому, когда его окликнули, поначалу и не понял, что обращаются именно к нему. Остановился. Подошла маленького роста, худощавая женщина с изможденным морщинистым лицом, в легком пальтишке и пуховом платке, повязанном на голову.

— Простите, вы не Антонов? — робко спросила она.

— Я Антонов, — настороженно подтвердил Глеб.

— Ну, здрасьте, дорогой мой! — обрадовалась женщина. Ее голубые глаза повлажнели. Она по-бабьи всплеснула руками: — А я все боялась, что не встречу. В лицо никогда тебя не видела, а в телеграмме рейс не указан… Боялася, что разминуся…

— Какая телеграмма? — недоуменно спросил Глеб. — Мы же не знакомы…

— Та я же мама Колюшки! Мацай Зинаида Федоровна… Известили утром, что ты прилетаешь сегодня. А Коля… — Женщина вытерла тыльной стороной ладони слезинку, побежавшую по ее впалой щеке. — Не смог тебя встретить. — Она неожиданно прильнула к Глебу и запричитала, всхлипывая: — Спасибо тебе, сынок, за Колюшу! Спасибо, родной…

Антонов оторопело озирался по сторонам. Пассажиры, идущие мимо, с пониманием поглядывали на него и женщину, уткнувшуюся в его грудь. Обычная сцена, видно, думали они, мать встретила сына-солдата. А у Глеба в голове заметалось множество вопросов. И сердце замолотило, точно не отрегулированный движок. «Как?! Откуда оказалась здесь мать Мацая? Кто дал телеграмму?! Я и не знал, что Мацай ростовчанин. И не виделся с ним после того, как его увезли в госпиталь. Слышал, что оклемался он, получил прокурорское предупреждение — не шуточное дело! После окончания лечения уехал домой, не заезжая в часть. Надо же, какой поворот! Но что мне делать?..» — думал растерянно Глеб.

— Успокойтесь, Зинаида Федоровна, — глухо сказал он женщине. — Не надо плакать…

Они прошли в сверкающий кафелем зал, довольно многолюдный, длинная очередь выстроилась у стойки, где начиналась регистрация пассажиров на очередной рейс. Через репродукторы сюда врывался холодный голос диктора-информатора.

— Присядем, Зинаида Федоровна, — направился Глеб к свободным оранжевым креслам, стоящим рядком у стены, увлекая за собой женщину. Она уже пришла в себя. Только тяжело вздыхала и время от времени вытирала красные глаза носовым платком. Глеб чувствовал себя скованно, не знал, с чего начать с ней разговор. Ляпнул первое, что пришло в голову: — Значит, вы меня специально встречаете?

— Ну да! Я же говорила… Вот… — достала Зинаида Федоровна из кармана пальто скомканный телеграфный бланк, разгладила его бережно и протянула Антонову. Глеб прочел текст:

«Ага-а, Петр отстучал телеграмму. Точно, он ездил к Мацаю в госпиталь, чтобы проведать его, — вспомнил Глеб. — Правда, я тогда не одобрил этого. Вряд ли Мацай изменился и изменится к лучшему. Телячьи нежности — его навещать — ни к чему не приведут, доказывал я ему. Но Петр не послушался, а потом вернулся от Мацая угрюмым, не в духе. На расспросы ребят отмахнулся фразой: «Об одном у Мацая голова болит, как бы в дисбат не отправили вместе с Коновалом». И все, больше судьбой Мацая никто не интересовался, словно вычеркнули его из памяти. Зачем же Турчин известил его о моем приезде?» — не переставал удивляться Антонов.