Поднялось несколько человек, представляясь:
— Сержант Мусатов!
— Рядовой Мацай!
Полковник и корреспондент из газеты поочередно жали руку каждому, высказывая теплые ободряющие слова: «Так держать!», «Настоящие вы ребята», «Ничего, домой еще поспеете»…
Неожиданно тот же солдат с упрямыми карими глазами вдруг угрюмо, но отчетливо сказал:
— Лучше бы ехали они по своим домам сразу… Подобру-поздорову!..
Фраза прозвучала как гром среди ясного неба. Куцевалов, чтобы сгладить наступившую неловкость, раздраженно пояснил:
— Пошутил товарищ. Он у нас бо-ольшой шутник, Игнат Иванович. Ночью хохмочку отмочил, я вам скажу…
Это была его третья ошибка. Не скажи он такое, не напомни о ложном ночном переполохе, которому он, политработник, не придал значения, хотя и чувствовал, что за ним кроется больше, чем шутка, не пришлось бы ему дальше краснеть перед представителями политуправления и газеты, а главное — стать перед фактом возможного срыва сложной и ответственной задачи, стоящей перед полком. Иронические слова Куцевалова только подстегнули Антонова и остальных молодых солдат. Их и так разжег, распалил, точно бикфордов шнур, очень серьезный, до конца не завершенный разговор, который они вели между собой всего несколько минут назад. Антонов в ответ на реплику майора вскочил и с вызовом отчеканил:
— А я не шучу, товарищ майор! И вполне официально заявляю, что с ним, — резко показал Глеб пальцем на отшатнувшегося от этого движения Мацая, — и с ним, — ткнул он в сидящего на валуне красного, как рак, Коновала, — ни за что в одну кабину не сяду. Делайте, что хотите!..
— Я тоже…
— Мой нэ будэт сидет…
— Пусть и меня цибулею боле не потчуют…
— И я…
— Ртищев? Вы же утверждали, что старослужащие вам помогают, заботятся? — переспросил последнего высказавшегося солдата опешивший Куцевалов.
— А-а?.. Нет, не так, — покачал головой Шурка.
И наступила жуткая тишина. Только корреспондент оживился, подходил то к одному, то к другому солдату, спрашивал вполголоса: «Как ваша фамилия? А ваша?» Солдаты молча отворачивались в сторону.
— Слухайте, товарищ дорогой, не знаю, как вас там… Товарищ полковник! Товарищ майор! — очухался первым от шокового состояния прапорщик Березняк. — Не надо сейчас пытать. Хлопцы после все сами скажут. А посему, знамо дело, надо нам побалакать. Без свидетелей, значится…
— Да, вы правы… Помешали мы вам, извините, — тихо сказал Ильин. Круто повернувшись, он быстро пошел вниз, к дороге. За ним поспешили Куцевалов и Ефим Альбертович. Куцевалов был обескуражен. Он увидел, что на реке из желтого молока выплывали бронетранспортеры, плавно подходя к берегу. Времени оставалось в обрез, а кто сядет за баранки загруженных грузовиков? Что он доложит Спивакову? Да и полковник Ильин, видно, по головке не погладит!
— Товарищ полковник, разрешите мне вернуться, — остановился майор в нерешительности. — Нам ведь задачу решать надо, а тут… — обреченно махнул он рукой.
— Не трогайте вы их. Пошли, пошли, — замедлил шаг Ильин. — У них сейчас такая ломка в психологии происходит — поважнее любого дела. А мы пока подумаем, посоветуемся. Кстати, доложите, что у вас произошло ночью?..
Куцевалов начал рассказывать. Однако читателю это уже известно. Неясно только, что вызвало такой поворот событий, почему «взбунтовались» солдаты-первогодки и даже слабохарактерный и запуганный Шурка Ртищев нашел в себе силы так заявить. Поэтому стоит нам вернуться к тому моменту, когда Глебу Антонову от обиды, одиночества, охвативших его безысходности и отчаяния померещилась его жена Наталия.
Он, видимо, замерз бы, по крайней мере, подхватил бы воспаление легких, если б не наткнулся на него прапорщик Березняк. Правда, сказать «наткнулся» было бы неверно. Старшина роты искал Глеба. Он, пожалуй, единственный, кто ни на грамм не поверил ни в россказни Коновала, ни в клятвенные заверения Ртищева, ни в то, что Антонов «пошутил». И это не давало ему покоя.
Березняк растормошил Глеба, поставил его на ноги:
— Негоже, хлопче, к своему здоровью так наплевательски относиться. Ну-ка пойдем, бельишко сменим. Чайку попьем…
Глеб сидел в сухом белье в жарко прогретой кабине, стуча зубами о кружку с кипятком, и с интересом слушал прапорщика, который взялся, кряхтя, за руль, сетуя словами гоголевского Чичикова из «Мертвых душ»:
— Давненько не брал я в руки шашек… — И добавил при этом: — А в свое время лучшим водителем округа считался. Думаешь, сбрехал? У меня где-то даже вырезка из окружной газеты хранится.
Березняк вспомнил свою юность, как начинал службу больше двадцати лет назад. Рос он без отца, который погиб за два месяца до его появления на свет. В самом конце войны. Кстати, он тоже был военным водителем. Отважным. Отпуск дали ему за боевые дела… А после отцу и еще одному шоферу было приказано доставить в небольшой немецкий городок, где стоял наш госпиталь, раненых (тяжелых) из медсанбата дивизии первого эшелона. Напарник отца — мальчишка еще, за два месяца, что был на фронте, в основном тыловые обозы подтягивал вслед быстро продвигающимся войскам. Когда победу отпраздновал, приехал он в родное село Березняка на Винничину, специально, чтобы поведать солдатской вдове о геройском поступке ее мужа. Да так и остался в Сокирянах. Стал маленькому Семену Березняку отчимом. Часто он рассказывал парнишке эту историю.
…Они проехали немного от переднего края. Справа от дороги лесок на пригорок убегал, слева — полюшко-поле молодой травкой покрывалось, кое-где играло желто-рыжими лоскутами еще не тронутой землицы да голубым блюдцем распластавшегося посреди него озера, окаймленного редким чапыжником. Вот туда-то и свернул резко с наезженной колеи Березняк, когда неожиданно залаял миномет и впереди по ходу движения взметнулись темно-бурые копны, преграждая путь. Напарник хоть и растерялся поначалу, но маневр ведущей машины повторил в точности. А из леска цепью выбегали фашисты, строча по полуторкам из автоматов, человек двадцать — тридцать, а может, меньше.
Что было им делать? Их, мужиков с руками и ногами, двое. Еще фельдшерица-сержант трофейный пистолет из сумки выхватила, патроны начала изводить. Из кузовов — стоны, крики раненых. А ехать дальше нельзя: озеро гнилым оказалось, болотистая жижа кругом, травяной покров ходуном ходил. Мины с шипением теперь по нему чавкали, протыкали насквозь — только грязные ошметки разлетались по сторонам. Фашисты — уже вот они — по зеленому ковру бегут, впереди офицер орет. Но и так понятно: машины им были нужны, чтобы на них к своим из окружения пробиться.
Отец Березняка офицера этого сразу уложил. Из ППШ стрекнул — только фуражка от того блином отлетела. Крикнул напарнику: загоняй обе полуторки под вербы и иди на подмогу! Сам залег за кустик, строча меткими очередями. Напарник — Сан Санычем его звали — немедля исполнил то, что ему наказал старшой, схватил две лимонки (все, что у него было), автомат и тоже вступил в бой. Рядом с ним у дерева плюхнулась сержант-медичка, вгоняя в пистолет последнюю обойму. Сан Саныч стрелял не так метко, как старший товарищ, но и его яростные очереди кое-кому душу в пятки загнали: дрогнула вражеская цепь, которая находилась в трех десятках метров, приостановилась, а кое-кто из нее попятился назад или брыкнулся на землю в поисках спасительных бугорков.
В пылу молодой боец не заметил, что сбоку, к впадине, в которой он залег и прятал голову за пнями когда-то поваленных сосен, подползал фриц. Он был совсем близко, крался ловко, толкая тело вперед натренированными движениями. Отец Березняка увидел, какая опасность грозила Сан Санычу, кричал ему, выпустил пару очередей по гитлеровцу, но не достал того: мешало дерево, из-за которого стреляла девушка-сержант. Только щепа от него отлетела. А напарник — ноль внимания, шпарил по цепи из автомата, ничего вокруг себя не видя. Тогда отец, перекатываясь по земле, оставил свою позицию. Решали мгновения быть Сан Санычу жильцом на этом свете или не быть. Кинулся отчаянным броском Березняк наперерез гаду, закрыл собою Сан Саныча, строча из ППШ. Но и фашист успел нажать на гашетку: грудь отца вспучилась красными пузырями.