И — оставалась надежда, что, по крайней мере, часть никитинских избежала плена и разгрома. Неподалёку от лагеря обнаружились явные следы боя, а чуть дальше — места, где горел лес, как будто подожжённый напалмом.

Ратко и не думал, что ему так быстро приведётся посетить особо охраняемый барак с пленными бойцами Заслона. Но привелось — на пятый, примерно, день. Одно неосторожное слово в бараке овощеводов — и его сочли неисправимым врагом мутантов. Ещё одно — и его перестали терпеть.

А незадолго перед тем — вот неожиданность — в прежний его барак подселили пару чешских антропологов. Мантла и Грдличку — последних, кто в Столичной Елани оставался из состава этнографической экспедиции.

— Это мне только кажется, или нашей экспедиции больше нет? — спросил тогда Милорадович едва ли не саркастически.

Чехи сарказма даже не заметили. Мантл с прискорбием согласился:

— Вы правы, какая может быть экспедиция, когда погиб пан Кшиштоф!

Смех, да и только: для чешского коллеги вся экспедиция заключалась в одном профессоре Щепаньски. Есть пан Кшиштоф — есть экспедиция, хоть бы все остальные участники трижды перемёрли.

А Грдличка весь ушёл в свои переживания. Тот факт, что в отсутствие пана Щепаньски положение его сподвижников резко пошатнулось, очень уж его встревожил. И ведь не за себя переживал! Повторял:

— Мутанты выйдут из-под европейского контроля. Это страшно!

А Мантл ему на то:

— Пока что их действия — в русле основных директив.

А Грдличка:

— Мне кажется, они только делали вид, что нам подчиняются. Их настоящий хозяин — Мамонт. Только его они и слушают, больше никого. Как Мамонт прикажет, так и сделают. И он — наверняка рукотворен. Один чёрт знает, что это за организм, но в него встроен огнемёт. Такого в живой природе не бывает. Огнедышащие драконы никогда не существовали, это доказано. Кто сделал Мамонта, тот и контролирует ситуацию. Наши европейцы? Вряд ли. Американцы — тоже вряд ли. Неужели русские? — этот исполненный паранойи вывод ужасал Грдличку больше всего.

— А что, если Мамонт спонтанно родился в среде мутантов? Что, если он — не продукт заговора, а дитя естественного отбора? — возражал Мантл.

В общем, интересно было послушать мысли неисправимых ревнителей социал-дарвинизма, уже отбракованных в ходе некоторого отбора. И отбора — несомненно искусственного, совершённого кем-то вполне осознанно, по известным ему признакам. Таким секретным, что оба чеха, как ни старались, соответствовать им не смогли.

Долго слушать, однако, не пришлось. Кто-то из новых соседей по бараку, которым не хватило нар, настучал на Ратко мутантам-надзирателям. Заводит, мол, провокационные разговоры. Кто бы мог подумать, что и в концлагере они запрещены? Милорадовича о том не предупреждали.

Жалобы Грдлички с Мантлом ещё звучали, а надзиратели уже стояли рядом с Ратко. И начали демонстративно хмуриться, отчего слова с языка Грдлички стали сползать медленно и тяжело, подобно черепахам.

— Не следует в бараке говорить обо всяком разном! — строго сказали мутанты-надзиратели. — Не забывайте, что вы здесь гости, а гость не должен испытывать гостеприимство хозяев.

Здорово сказано! Причём отрепетированным хором.

Сложность текста надзирателей явно превышала их интеллектуальные силы. В сочетании с потухшим взглядом, отсутствием смысловых пауз и неизменностью самих текстовых формул она не оставляла сомнения: всё, что надзирателями проговаривалось, было ими заучено заранее. Для каждого случая своё. По специальной методичке.

Мутанты действовали, как роботы. Но Мантл и Грдличка поспешили принести извинения, на всякий случай заискивающе улыбаясь. Милорадович промолчал — тоже на всякий случай. Не помогло.

— На вас уже не первый сигнал, — строго, но сравнительно вежливо сказал ему один из надзирателей, — однако вы так и не исправились. Отныне в этом светлом бараке вы более не вправе находиться. Следуйте за нами.

А второй надзиратель толкнул его в спину, чтобы придать ускорения.

Так Ратко Милорадович поменял прописку внутри Глухомани на барак самого строгого режима содержания.

Из чего состояли здешние строгости? Во-первых, заключённых вообще не кормили. Во-вторых, из барака выпускали не дальше внутреннего забора, где держали под постоянным прицелом пулемёта со специальной вышки. В-третьих… Нет, ничего третьего Милорадович бы не вспомнил.

А дальше шли послабления. Во-первых, работать на мутантов обитателям особого барака не приходилось. Во-вторых, за их речами никто уже не следил (сильнее-то не накажешь, кроме как ускорением смерти) — а значит, здесь не было «стукачей». В-третьих, и надзиратели в этом бараке появляться опасались: очень даже могли обратно не выйти.

Итого, послаблений больше. Милорадовича это порадовало.

Ратко свёл знакомство с товарищами по несчастью. Убедился, что почти все они — ополченцы из Заслона. И каждый из них появился здесь недавно. «Старожилы» провели здесь от силы пару недель, остальные меньше. Многолетних узников, как в бараке овощеводов, не могло быть в принципе, ведь тут вообще не кормили.

Интересно, почему не кормят, подумал Ратко, может, пытаются приучить к людоедству? Вероятнее, впрочем — не кормили, поскольку не особенно интересовались их судьбой. Или — сочетание обеих причин.

А ещё в этом «особо строгом» бараке открыто обсуждался план побега. В среде «овощеводов» о таком и заикнуться бы никто не помел, зато тут — в порядке вещей. И ведь речь шла не о каком-то побеге «втихаря». Заключённые в полный голос, не стесняясь, говорили о восстании.

Ясное дело, главное препятствие для побега — вышка с пулемётом. Вот если бы как-то пулемётчика вырубить… Но как бы такое провернуть? До такой высоты и камень толком не добросишь. Вот если бы где-то достать надёжную рогатку!..

Особенно много в бараке оказалось тех Ребят-из-Заслона, которые недавно воевали под началом атамана Виссарионыча. Попали сюда по глупости, чувствовали сильную досаду. Они-то и усердствовали в поиске способов подавить пулемётный огонь с вышки.

Что любопытно: только заговорили про рогатки, а какой-то умелец уже сотворил пару экземпляров. Туповатые мутанты при захвате спешили, обыскали людей плохо — вот и нашлись вполне пристойные тугие ремни, способные забросить камень высоко вверх. А с деревом для самой рогатины проблем не случилось. Пусть в бараке особого режима не держали деревянных нар, но перекрытия-то оставались.

А камни к рогаткам? Тоже не вопрос. В одном из торцов барака, под самой крышей, Ребята-из-Заслона принялись разбирать стену. О том, где именно разбирать, долго не раздумывали. Нашли, где полегче. Главное, кровля-то там протекала, вот и кирпичи в стене держались кое-как.

От скорости перехода от слов к делу у Милорадовича немного захватывало дух. Всё казалось: чего-то заключённые не учли. Какие-то подвохи мутанты наверняка оставили, не говоря уже о том, что выходить с рогатками против мутантов, которых только очередями и скосишь — чистое самоубийство. А всё же Ребята-из-Заслона работали с таким энтузиазмом, что расхолаживать их казалось несомненным грехом. Грехом уныния.

Тем более — времени на раздумья, в общем-то не было. Заключённых здесь не кормили, только позволяли пить воду. Если повременить с действиями, можно и не вписаться в рамки отведенной тебе жизни.

Глядя, как слаженно действуют товарищи: те кирпичи вынимают, эти носят, третьи — особо квалифицированные — рогатки крутят, Ратко подумал, что от профессора этнолингвистики в этом бараке, кажется, проку меньше всего. В мире овощеводства ему ещё удавалось служить ориентиром для слабых духом. Здесь же и ориентиры у людей пожёстче, да и к действительности они ближе.

— Это вы, что ль, профессор по мутантскому фольклору? — неожиданно спросил у Милорадовича какой-то старик. Может, ровесник, а то и постарше будет. Седые волосы всклокочены, вид как у бомжа, но глаза умные.