— Приказано было губернатору Волынскому доставить лес и прочее нужное для крепостного фортификаторства туды, в залив, — негодовал Пётр. — И что же?

   — Выждали сколь можно, а опосля, не дождамшись, принялись, как есть, ваше императорское величество, — рапортовал Меншиков.

   — Людей занять да транжамент[103] поднимать, — поддержал его Пальчиков.

   — А капитан Вильбой как стал с ластовыми судами у Чеченя, так и стоит, — доложил Меншиков.

   — Те суда вовсе прохудились, — подхватил Пальчиков. — А всё потому, что не для морского плавания строены были Соль сосну ест, ровно ржа. Тамо дуб надобен был. Опять же со тщанием просмолить следовало.

   — Смолы, однако, не оказалось надёжно заделать.

   — Губернатору дали знать о присылке смолы?

   — Вестимо, ваше императорское величество, — объявил Меншиков. — Результату не дождалися. А теперя, коли доставят, почитай с месяц уйдёт на конопатку да заделку. Ежели не сделать, пойдут ко дну рыбу кормить да зверей морских.

Видно было, что Пётр с трудом сдерживает рвущийся наружу приступ гнева. Он побагровел, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Ежели бы в эту минуту рядом оказался губернатор Артемий Волынский, он прибил бы его.

Столь много горечи испытывал он каждый раз, как приходилось терпеть разочарование в людях, на которых он возлагал надежды. Таковые разочарования настигали его всё чаще и чаще. Всё приходилось доглядывать самолично, решительно всё. Без царского кнута да дубинки дело замирало. Надобен был погонятель постоянный. А он, император всероссийский, не в силах был везде поспеть да всё наладить...

Среди этих то гневных, то горестных раздумий ему доложили, что в лагерь прибыл некий владелец дагестанский со свитою и требует привесть его к великому царю.

   — Впустить, пущай к сапогу приложится, — мрачно сказал Пётр.

Человек в черкеске и папахе с лицом, продублённым до коричневости, был впущен в шатёр вместе с двумя своими сопровождающими. Предварительно им велено было оставить свои кинжалы за порогом, чему они вначале не хотели подчиниться. Толмач объяснил:

   — По ихним законам это означает бесчестие.

   — У нас свои законы, и пусть не упрямятся — царь не велит пускать к себе вооружённых людей.

Они неохотно подчинились. У входа владелец пал па колени, а затем, резво поднявшись, приложил к губам полу мундира и затем и руку Петра.

   — Спроси, чего ему надобно от меня. Да пусть не тянет: надобно сниматься с места — задул норд, море грохочет.

   — Именуется он Рустем-кади, владелец табасаранский. Грабитель Дауд-бек разрушил его главную обитель — аул Хучни...

   — Где сей аул помещается? — перебил толмача Пётр.

   — Он говорит: там, где кончается Великая Горная стена, это вёрст эдак сорок от Дербента.

   — Где ж он раньше был, когда мы под Дербентом стояли? — сердито произнёс Пётр.

Но Рустем-кади, видно, понял вопрос и торопливо зачастил:

   — Он знает, что в Дербенте осталось много русских начальников. Среди них есть такие, которые понимают толк в крепостном строении. Там у него, в ауле Хучни, была крепостца, а Дауд-бек её разрушил.

   — Дауд-бек сей — наш общий враг, турецкий прихвостень. Мы так до него и не добрались, — огорчился Пётр. — Сему человеку следует помочь. Пиши, Алексей, коменданту Юнгеру: «Мы всемилостивейше соизволили и повелели ему, Рустему, помянутой город в том или в другом месте, где запотребно усмотритца, построить... и дадутся ему в тот город пушки и по пропорции оных надлежащая амуниция и к строению оного по пристойности люди, тако ж для лутчего того города строения будет прислан инженер». Всюду, где можно, надобно противность Дауд-беку оказывать и на то щедро потребный материал и людей отпускать, дабы враг сей восчувствовал, что мы до него досягнём.

   — Он в горах скрывается и свой след заметает, — сказал толмач. — И люд тамошний под страхом наказания его банду кормит и поит и нужный припас даёт.

   — Дойдёт и до него черёд, — убеждённо сказал Пётр, — так ты сему Рустему и объяви. Мы на зимнее время сии пределы покидаем, а весною возвратимся, и тогда уж Дауд-беку не поздоровится.

Владелец Хучни, услышав содержание бумаги, закланялся как заведённый, бережно сложил её и спрятал за ворот. Уже на пороге он сказал:

   — Пусть великий царь поостережётся: Дауд-бек пойдёт за его войском по пятам и будет ему вредить. Тем более что по всем приметам погода портится и грядут дожди. А он знает, что русские готовились к летней кампании и защититься от непогоды им негде и нечем.

В самом деле: погода стремительно портилась. Северный ветер набирал силу. Он погонял тёмные клочковатые облака, которые мало-помалу сгущались, никли к земле, к морю, временами словно бы сливаясь с ним в объятиях.

Полы палаток и шатра хлопали с ружейным треском. Надо было срочно сниматься с места, пока их не сорвало и не унесло. Место, где они стали, было открыто. А в окружающих горах можно было отыскать глубокое ущелье и укрыться в нём на время непогоды.

   — Вот тебе и край вечного лета, — усмехнулся Пётр, накидывая на себя плащ. — Нахваливали, нахваливали, а чем не осенний Питербурх.

   — Помедлили мы, государь, — покачал головой Толстой. — А тутошние старожилы предрекали: сентябрь месяц коварный. Может обласкать, а может и хладом да дождём досадить.

Море грохотало, ярилось, словно бы намереваясь прогнать либо смыть чужаков. Гукер как щепку выкинуло на берег. И вот полил долгожданный дождь. Ветер выл в снастях гукера, бросал в лицо дождевые струи. Становилось всё холодней и холодней. Все оболоклись кто во что горазд.

   — Теперь не помедлим, — с каким-то странным злорадством заметил Пётр едущим с ним рядом Апраксину, Толстому и Макарову. — Непогода нас подгонит. А что дождь, то хорошо — земля пересохла, который месяц глотаем пыль.

Меж тем дождь не унимался. Он то лил тонкими струями, то принимался сечь косыми потоками. Если бы не неожиданный этот налёт с непривычным хладом, то было бы терпимо. А так все размякли, думая, что холода настигнут их в российской земле, где они об эту пору привычны и никого не страшат, и будет это через месяц-другой, уж далеко за Астраханью.

С трудом перешли речку Янгичай. Когда войско шло к Дербенту, оно спокойно перебралось через неё — то был жалкий ручеёк, пропадавший в камнях. Теперь в её каменистом ложе бушевал стремительный поток. Он был пешим по пояс и сбивал с ног. Обоз пришлось оберегать от сноса, лошади выбились из сил. Контраст меж недавним одуряющим жаром и сушью и налетевшим осенним холодом был чересчур разителен.

Когда наконец перебрались через реку и двинулись далее, ища глазами распадок или ущелье в далёких горах, встречь прискакали промокшие до нитки калмыки, посланные от гвардии поручика Кудрявцева. Вид у них был оторопелый. Они стали сбивчиво рассказывать, что, когда были вёрстах в трёх от армейского авангарда, на них напали утемышевские горцы и захватили казака, который вёз почту, и трёх калмыков.

«Начинается, — подумал Пётр. — Видно, прав был владелец Рустем, и теперь, решив, что мы предприняли отступление, сии враждебные народы и племена будут преследовать нас. Им ведомы все дороги и тропы, все укрытия. Они станут стремительно нападать и столь же стремительно скрываться».

Он приказал удвоить караулы, выслать вперёд усиленное количество казачьих пикетов и всё время быть настороже.

Князь Дмитрий был безутешен. В суме у казака, вёзшего почту, было наверняка письмо от Марии, от Анастасии, от Александры Волынской. Огорчён был и Пётр, и все остальные, кто ждал вестей из Астрахани, а может, и из самой Москвы.

Дождь лил не переставая, весь вечер и всю ночь. Это было какое-то наказание Божие. Негде было развести огонь, негде было обсушиться. Ежели ещё недавно пот лил с них ручьями и всё моментально сохло и дубело, что было тоже Божьим наказанием, то нынче такая крайность воспринималась не иначе как гнев Всевышнего.