Приезд императора к сиротам вызвал переполох — не ждали, не чаяли столь высокой милости.

   — Ваше императорское величество. — Маврин, обомлев, дрожащим голосом докладывал: — Их высочества Пётр и Наталья находятся в полном здравии и благополучии...

   — Веди, веди меня к ним, — не дослушав, гаркнул Пётр. — Сам у них справлюсь, каково за ними смотрят.

Старшей, Наташе, исполнилось девять, внучонку Петруше двенадцатого октября минет восемь. Завидев Петра, дети, занятые какой-то игрой, вскочили с пола, и оробев, уставились на него.

   — Чего зенки-то выпучили? — стараясь говорить как можно мягче, произнёс Пётр. К горлу подкатил нежданно комок. Сглотнув его, он продолжал: — Встречайте, дед я ваш.

Петруша выступил вперёд. Он был, несомненно, Нарышкинской породы, унаследовав от отца высокий лоб, серые глаза с лёгкой выпуклинкой, как у деда, да и росточком, видно, будет в обоих.

   — Здравствуйте, дедушка император всероссийский и прочая, и прочая, и прочая, — нараспев произнёс он.

Пётр невольно рассмеялся. Лёд был сломан.

   — И прочая, говоришь? Я-то император, а ты кем собрался стать?

   — Генералом вашего императорского величества, — совершенно серьёзно отвечал внук.

Пётр окончательно развеселился. Он был и тронут и умягчён.

   — Вишь, без подарков явился к вам. Пришлю непременно, коли оплошал. Любите небось подарки?

   — Подарки все любят, — со взрослой интонацией отвечал мальчик.

   — А ты чего помалкиваешь, Наташа? — обратился Пётр к девочке, жавшейся в углу комнаты.

   — Я... боюсь, — после долгого молчания отвечала девочка. — Вы... Вы такой страшный.

   — Страшный? — изумился Пётр. — Отчего же? Я тебя не съем. Я к детям добрый, — сказал он и с огорчением подумал, что к внукам своим он не был добр — их для него просто как бы не существовало. А они были и при живом бессердечном деде росли сиротами.

Сейчас Пётр живо чувствовал своё бессердечие. Искупить его — искупить грех, грех смертельный, острота которого колотьём отдавалась во всём теле!

Он приказал подать себе кресло. Кресла не нашлось, принесли большой стул — мебель в комнате была детская. Он уселся и позвал:

   — А ну, Петруша, иди к деду.

Мальчуган без робости подошёл, и Пётр, наклонившись, привлёк его к себе.

   — Генералом, стало быть, хочешь стать? А знаешь ли ты, внучек, что чин сей надобно выслужить? Я вот всю свою жизнь чины выслуживал. С простого бомбардира чрез унтер-офицерские и офицерские чины в адмиралы вышел.

   — Я готов выслужить, — согласился Петруша. — Ваше императорское величество может сей момент произвесть меня в солдаты Преображенского полка.

   — Ах ты, малец мой занятный! — умилился Пётр и поцеловал внука в макушку. — Непременно произведу. И указ выпущу по сему случаю. А покамест солдатиков тебе пришлю французского изготовления. Ты, чать, солдатиков любишь?

   — Люблю, конечно, — серьёзно отвечал Петруша, — Только мало у меня их. И книжек с картинками мало. Уж вы, дедушка, ваше императорское величество, постарайтесь.

   — Непременно постараюсь. Всё у вас будет, внучонки мои.

Он был растроган, что случалось с ним весьма редко. Чувство вины, почти незнакомое, отныне пребывало с ним. До чего занятный внучонок. И внучка, хоть и дичилась, таково мила да пригожа.

Макарову наказал:

   — Пошли, Лексей, от моего имени сластей, опять же игрушек и книжек, какие есть, и поболее. Солдатики у меня в токарне спрятаны, для Шишечки нашего из Франции вёз, царство ему небесное, безгрешному младенцу Петру Петровичу. Отныне владеть ими Петру Алексеичу. Каково занятен внучонок. И разумен, ровно взрослый, рассудительно так отвечает. Буду отныне их навещать, сироток малых, — пробормотал Пётр, и снова невольный комок подступил к горлу.

«Чувствителен становлюсь на старости лет, — подумал он. — Иной раз и слеза прошибает. Износился я, видно. В молодых летах такого не бывало».

Вздохнул тяжко: «Покаяния отверзи ми двери. Вины мои бессчётны, но ты, Господи, видишь, каково бьюсь не ради блага своего, а токмо ради отечества. Явление сновидное Алексия есть знамение: внук-де твой суть истинный наследник!..»

Мысль эта словно бы пронзила его. Пётр постарался отогнать её, но это оказалось непросто. И тут он вспомнил Марию Кантемирову и великую надежду свою. Отчего же не родила ему наследника? Что стряслось с нею там, в Астрахани?

Он поворотил свою одноколку к московской усадьбе Кантемира близ той же Никольской улицы, имя которой дал монастырь. Вылез и широкими шагами взошёл на крыльцо. Толчком ноги распахнул дверь и, отодвинув обомлевшего мажордома, не спросись, прошёл в Марьины покои.

Она была у себя. Вскрикнула, завидев его, переменилась в лице, ноги подкосились — и почти без чувств рухнула в кресло.

   — Не ждала, Марьюшка. Прости, винюся.

Легко поднял её, бледную как мел, поцеловал в губы. И бережно опустил в кресло.

   — Сиди, сиди, — жестом остановил он её, порывавшуюся встать, — пришёл сказать, что помню, храню в себе. Была ты в беспамятстве в день похорон отца, справлялся потом, сказывали, хворала. Хочу спросить у тебя: отчего скинула? Как такое случилось? Аль навредил кто?

Мария не отвечала. Она была словно бы в столбняке — от неожиданности, от потрясения.

Наконец разлепила бескровные губы и прошелестела:

   — Видно, так. Видно, не без того. Видно, доктор Поликала дал мне не то питьё. Он с государыней в сговоре...

Замолчала, потупилась.

   — Боюсь, не оговорила бы. Но племянница ваша, мой повелитель, таково высказывалась. Она за государыней и её передвижениями следила в оба глаза.

Пётр зарычал.

   — Могла. А ныне, докладывают, завела шашни с Монсом. Не ведаю, как далеко зашли. Может, далее, чем можно.

Рывком подхватил Марию, снова поднял её и прижал к себе.

   — Не оставляй надежды! Надейся! Это говорю тебе я. А пока прощай.

Повернулся и, не глядя вокруг себя, не замечая переполоха в доме, павшей на колени дворни, вышел вон. Погнал коня в Преображенское. Конные гвардейцы, словно приклеенные, следовали за ним.

Толстой его дожидался.

   — Государь, весть отрадная: курьер от Матюшкина — Баку взят!

   — Экой праздник! — вскричал Пётр. — Прикажи палить из пушек сколь можно. И бирючей разослать с оной радостной вестью.

Макаров держал в руках рапорт Матюшкина.

   — Чти же, чти, Лексей! — нетерпеливо произнёс Пётр.

Матюшкин сообщал, что подступил к городу с четырьмя полками, готовился было к осаде: султан тамошний объявил, что бакинцы готовы-де отразить любое нападение, как отразили они Дауд-бека, который четыре года пытался завладеть городом. Но после первых пушечных выстрелов выслали парламентёра и сдали Баку.

— Отпиши ему, Лексей: «Письмо ваше я получил с великим довольствием, что вы Баку получили (ибо не без сомнения от турков было), за которые ваши труды вам и всем при вас в оном деле трудившимся благодарствуем и повышаем вас чином генерал-лейтенанта...»

Да припиши: «Поздравляю со всеми провинциями, по берегу Каспийского моря лежащими, понеже посол персицкий оные уступил».

Москва привыкла к пушечной пальбе, Пётр приучил москвичей. Россия стояла как утёс, никто не смел покуситься на её пределы. И гром пушек, и огненная потеха — фейерверк означали только одно: ликование по случаю ещё одной победы российского воинства.

Таким, победным, был 1723 год.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

...те, кто знал Россию 30 лет назад, видя, что ныне происходит в ней, вынуждены признать, что только такой мужественный, просвещённый и трудолюбивый монарх мог произвести столь счастливый и всеобщий переворот. И действительно, Ваше Величество, он беспрерывно трудится, чтобы просветить свой народ, сделать его полезным государству и возвеличить до высшей ступени славы... а равно и над тем, чтобы вывести дворянство из недостойного людей бездействия, в которое оно было погружено... Царь сам исполнял обязанности барабанщика и плотника и постепенно, переходя из чина в чин, дослужился до генерала и адмирала, всё время безусловно соблюдая подчинение и повиновение старшим и с неуклонной точностью подчиняясь дисциплине...