Пётр взбеленился:

   — Господа Сенат! — Выпуклины глаз налились бешенством. — Ежели будете тем токмо заняты, что вцепляться друг другу в горла, аки псы в кость, в мосол, таковой Сенат ни государству, ни мне помочи не принесёт. А коли пользы нету, зачем языками молоть?! Жили без Сенату, стало быть, можем и далее без оного прожить. Решайте же!

Повернулся и хлопнул дверью, да так, что ручка повисла, качаясь, словно маятник.

Устрашились государева гнева. Тотчас воцарилось согласие, по-быстрому стали решаться дела, касавшиеся в главном Персидской кампании.

Пётр давно чувствовал усталость и держался только силою воли. Давние хвори, отгонявшиеся тоже только волею, теперь всё сильней давали о себе знать. Пришлось призвать лейб-медика Блюментроста и держать с ним совет: все треволнения, копившиеся во время похода да и на обратном пути, сенатские свары и неустройства отлились.

   — Лаврентий, лечи! — Пётр, как всегда, был краток. — Сила упадает, брюхо зело болит да и уд заодно с ним. Однако прежде доложи, каков князь Дмитрий Кантемир и дщерь его Мария.

   — Князь Дмитрий плох, государь, — озабоченно отвечал Блюментрост. — Вернувшись из похода, он прямиком отправился в своё харьковское имение Дмитровку. Дочь Мария Дмитриевна его сопроводила. Тамошний климат, по утверждению его домашнего врача, более благоприятен. Однако мне бы хотелось, чтобы он был под оком медицинской коллегии. Увы, переезд в нынешнем его состоянии может быть пагубен.

   — А княжна Марья? Здорова ли она?

   — Когда ещё княжна и княгиня Анастасия возвратились из Астрахани, мы по просьбе княгини устроили медицинский консилий, ибо княжна перенесла беременность и скинула...

   — То я ведаю, — торопливо перебил его Пётр. — И что же?

   — Здоровье её поправилось, государь. Вскоре она смогла сопровождать отца. Полагаю, однако, что княжна Марья останется неплодна.

Пётр скрипнул зубами, но промолчал. Блюментрост понимающе глянул на него и продолжил:

   — Дозвольте, государь, переменить тему и обратиться к вашему здоровью, кое драгоценно для всех нас.

   — Дозволяю, — уже благодушно молвил Пётр. — Смотри да щупай сколь хочешь. Язык высуну, подразню, как бывало.

Оба улыбнулись. Лейб-медик трудился долго и основательно, так что от природы нетерпеливый Пётр стал морщиться.

   — Несносно, — наконец произнёс он. — Кончай, Лаврентий да давай мне облегчительные пилюли да декохты.

   — Ох, государь, — покачал головой Блюментрост. — Нимало вы себя не щадите. Богатырский ваш организм от непомерных трудов расстроен совершенно. Была бы моя воля — отрешил бы вас от дел не менее чем на месяц-другой да отправил хотя бы на марциальные воды, а лучше всего в Карлсбад.

   — Ну нет, в Карлсбад я не поеду. А вот в Парадиз — непременно. А там рукою подать до марциальных вод, — решительно отвечал Пётр.

   — Скиньте ношу, государь! — с непривычной для него горячностью воскликнул лейб-медик. — Есть ведь на кого её переложить: канцлер граф Головкин, вице-канцлер барон Шафиров, светлейший князь Меншиков...

Усмешка раздвинула короткие жёсткие усики.

   — Их, ровно дитятей малых, без надзору да призору оставить не можно. Они более собою заняты, нежели делами государства. Светлейший стяжает, барон бранится, граф пыжится. Нельзя мне от дел отойти, Лаврентий. Разве что разнежиться в Преображенском, устроить ассамблею...

   — Великое питие будет. Не надо бы.

   — Остерегусь... — И после паузы добавил со смешком: — Ежели смогу. Слаб человек, Лаврентий. А император тож человек и оным слабостям подвержен. Давно мы с тобою в шахову игру не игрывали. А у нас ныне великая шахова игра затеяна — с договором да с войском, — рассмеявшись, закончил Пётр и, развернув доску, стал расставлять фигуры. — Да, игра с шахом Тахмаспом и с его послом. В коей мы полагаем выигрыш иметь.

Пётр любил шахматы, возил их с собою, когда фигуры терялись, точил из кости замену в царской токарне. Блюментрост был достойный партнёр, и случалось, выигрывал. Но Пётр всё-таки был сильней. И радовался, как ребёнок, когда выигрывал, равно радовался всякому удачному ходу — не только своему, но и партнёра. Сердился, когда видел нарочито слабую игру, требовал:

   — Ежели из угождения станешь поддаваться, более с тобою не сяду.

Это было известно. И Блюментрост напряжённо обдумывал каждый ход.

   — Жалобиться не дело государя, — неожиданно заговорил Пётр, и лейб-медик поднял голову от доски. — Но ты лекарь, тебе не токмо можно, но и должно. Непомерно уставаю, ноги ноют нестерпимо. И злоблюсь безмерно.

   — Была бы моя воля, ваше императорское величество, отрешил бы вас от трона, о чём и прежде сказал.

   — Ну, ты опять за своё, — буркнул Пётр. — Лучше дай мне такое зелье, кое облегчение принесло бы.

   — Нету лучшего зелья, нежели покой и веселье. Но, — и Блюментрост предостерегающе поднял палец, — при умеренности, при воздержании от излишеств, при незлобивости и душевном равновесии.

   — Больно многого ты требуешь, Лаврентий. Можно ль мне переменить натуру? Каков я был, таков есть и таким помру. Тихая жизнь не для меня, утоптать мою натуру может только Господь, да и он, сколь молю его, не снисходит. Стало быть, кто? Смерть, вот кто. Шах тебе, Лаврентий.

Блюментрост поджал губы и склонился над доской. Его король оказался в осаде. Из неё, похоже, не было выхода.

   — Чуешь, Лаврентий? Королева-то моя при поддержке кавалерии норовит взять в полон твоего короля.

   — Да, государь, — признал лейб-медик. — Что король против императора. Да при такой императрице!

   — Всамделе может вести в атаку кавалерию, — с некоторой гордостью заметил Пётр. — Что в походе помалу случалось. — И доверительно, чуть понизив голос, прибавил: — Истощилось лоно у госудырыни у моей. Ваше искусство тут силы не имеет?

   — Не имеет, государь, — развёл руками Блюментрост. — Родильному органу женщины предел положен. Венценосная супруга ваша, не мне вам напоминать, сей предел перешла. Един Господь творит чудеса.

   — Усердно молила о сыне. Пресвятую Богородицу и всех святых. Троих сыновей мне принесла. Да не дал Бог им жизни. Кто его прогневил — она либо я? Не ведаю. А размышлять опасаюсь. Аз многогрешен.

Лейб-медика удивила такая исповедальность. Против обыновения Пётр был грустен и сидел в своём кресле, весь обмякнув.

Оба молчали. «Каково же могущество духа государя, коли оно способно торжествовать над недужной плотью, — думал Блюментрост. — А плоть прежде редкостной мощи истощена не только непосильными трудами, но и болезнью. Она точит Петра неумолимо и не оставит его, несмотря на все наши усилия. Врачебная наука продолжает блуждать в потёмках...»

Он не осмелился произнести это вслух. Сказал:

   — Позвольте, ваше величество, оставить вас. Мы приготовим в аптеке нужные лекарства, и я немедля доставлю их.

   — Иди, Лаврентий, иди. А я, пожалуй, предамся Морфею.

   — Сон тоже лекарство, — не удержался от банального напоминания лейб-медик.

Мимоездом завернул в усадьбу князя Дмитрия Михайловича Голицына — хворала его супруга. И князь, бывший в дружбе с Блюментростом, просил его заглянуть.

   — Ну что государь? — спросил князь с порога.

   — Выиграл шахову партию, — отвечал лейб-медик.

   — Немудрено: сильный игрок, — усмехнулся князь. — А шах заморский силы не имеет вовсе. Самое время разжиться его землями. А ты проиграл?

   — Проиграл.

   — Каков нынче государь?

   — Опасаюсь за него. Хоть и недюжинная натура, редкостно мощная, но и железо от непосильной нагрузки изнашивается да ломается. Попользую княгиню да без замедления отправлюсь в аптеку — лекарства государю готовить.

   — Нету для государя лекарств, — задумчиво молвил князь. — Твои слабёхоньки.

Князь Дмитрий Михайлович Голицын был весьма себе на уме. Иронист и насмешник, он вызывал у коллег сенаторов чувство, близкое к неприязни. Его превосходство было неоспоримо: книгочий, знаток языков, обладатель редкостной библиотеки, он давал его чувствовать. Даже Меншиков побаивался его языка и старался не вступать с ним в конфликт.