Гривей вежливо посторонился, уступая Марии место, и лизнул её в лицо, продолжая вилять хвостом.

Эта идиллическая сцена растрогала князя и, казалось, взбодрила его.

   — Спасибо, дети мои, я знал, что труды мои не сгинут. — Князь сделал попытку обнять Марию, но руки плохо повиновались ему. — Я ухожу в лучший мир с единственным огорчением: никто из вас не подарил мне внуков. — При этих словах он снова слабо улыбнулся. — Мой пример никого из вас не воодушевил. Кроме множества латинских рукописей я произвёл на свет и семерых детей. Троих уж нет, — со вздохом закончил он.

Юная супруга князя Анастасия стояла возле стола. Вид у неё был отрешённый. Шестнадцати лет от роду она была выдана замуж за князя, успев подарить ему дочь. И всё-таки в семье она не привилась, оставаясь чужеродным дичком. Материнство не сделало её солидней, равно и супружество.

Старшие сыновья князя с откровенным восхищением заглядывались на мачеху. Но то был плод запретный. И Анастасия относилась к ним, как относятся юные существа к дальним родственникам, — без особого интересу.

Ей хотелось жизни весёлой и беспечной, хотелось блистать на ассамблеях, ловя восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин. А вместо этого она была заточена в глухомани, у постели умирающего мужа, который был едва ли не втрое её старше, и вся сжалась от нетерпеливого ожидания свободы. Свобода должна была прийти к ней с последним вздохом супруга.

Он обворожил её в дни сватовства. Он был подвижен, элегантен, умён, обладал высоким именем и положением. А как он сидел в седле, как гарцевал — то был истинный кентавр! Государь был сватом — никто не смел воспротивиться. Счастье её было недолгим, лучше сказать — коротким. Куда короче, чем супружество, конец которого уже близок.

«Скорей бы, скорей», — думала она. Жалости уже не осталось: слишком долгой была обречённость, и ожидание конца уже обратилось в докучливую привычку.

Она была уже далека от князя и даже перестала напускать на себя страдальческий вид. Но и князь был уже далёк от неё; она словно бы была здесь чужой — и для него и для всех остальных. Ближе всех к князю Дмитрию была Мария, дочь, чью драму он пережил как свою.

   — А теперь помогите мне перейти в сад, — неожиданно попросил князь. — А потом ступайте по своим делам.

   — Может быть, в беседке тебе будет удобней, — предложила Мария.

   — Нет, нет, — торопливо произнёс князь, — Поставь мне кресло у старой липы.

   — Но туда уже заглянуло солнце.

   — Ничего. Там ещё достанет свежести.

Кресло поставили на прежнее место. Князь глядел на шершавый ствол и, с трудом протянув руку, дотронулся до него. Он был тёплый и словно бы живой: кора была кожей живого существа. И всё вокруг было полно жизни. Воинственные колонны муравьёв маршировали взад и вперёд по стволу. Он загляделся на них, на их деловитость и устремлённость.

Да, жизнь торжествовала. Невнятные звуки живой природы казались князю музыкой. Он словно бы впервой слышал их и упивался. Оказалось, что ему не доводилось вслушиваться в этот шелест, шуршание, писк, стрекотание, жужжание, в этот дивный оркестр. Он зазвучал для князя в предсмертную пору. Глаза его были распахнуты, уши отверсты, он впивал и впивал эту музыку. Быть может, потому, что все заботы наконец оставили его. Осталась лишь одна — достойно встретить смерть.

И вдруг князь Дмитрий почувствовал странную лёгкость во всех членах. Потом веки сами собой смежились, голова упала на грудь. «Спать, спать», — успел пробормотать он. И погрузился в свой последний сон.

Спустя полчаса Мария пошла его проведать. Она осторожно приблизилась к нему. Отец спал. Не решаясь его тревожить, она так же неслышно удалилась, радуясь в душе, что отец наконец уснул: ночи его были болезненны и тревожны.

Помедлив немного, она вернулась. Князь не переменил позы, и сердце её сжалось в страшной догадке. Мария стремительно кинулась к нему и схватила его за руку. Рука была холодна.

Мария не вскрикнула, не застонала. Она опустилась на колени, держа мёртвую руку князя, переставшую быть её опорой, и слёзы градом брызнули из глаз.

Подоспел Антиох, за ним остальные. Они перенесли князя в дом. Доктор Леман констатировал смерть.

   — Князь жил достойно и умер как праведник, — сказал он.

Траурный обряд был долгим. Сначала отпели князя в домовой церкви. Затем скорбная процессия тронулась в путь, далёкий и нелёгкий.

Семейная усыпальница светлейших князей Кантемиров находилась в Никольском монастыре, рядом со Славяно-греко-латинской академией и синодальной типографией, в самом центре первопрестольной столицы. Рядом лежала Красная площадь с собором Василия Блаженного, с Кремлем и его святынями.

Своим иждивением князь возвёл в монастыре надвратную церковь над усыпальницей, где покоились супруга Кассандра и дочь Смаранда, умершая шестнадцати лет от роду...

На погребальную церемонию прибыли Пётр и Екатерина, великие княжны, Сенат в полном составе, министры и послы иностранных государств.

Пётр был опечален. Он приблизился ко гробу и прикоснулся губами к холодному лбу усопшего. То же проделала и Екатерина.

— Истинно бесценного человека погребаем, — возгласил Пётр. — Не можно его заменить, нету у нас иного столь высокой учёности.

Всё это время Марию била нервная дрожь, она ослепла и оглохла. Она не слышала слов соболезнования, которые говорили ей Пётр, Толстой, Феофан Прокопович, маркиз Кампредон... Люди двигались мимо сгрудившихся возле гроба родных, отдавая последнюю дань покойному, но Мария не видела их: горе и слёзы ослепили её.

Екатерина поняла, что ей следует явить собравшимся показное великодушие к поверженной сопернице. Она подошла к Марии и обняла её хрупкие плечи, говоря слова утешения. Но Мария окаменела. Только потом ей рассказали о жесте царицы.

Братья увели её, бесчувственную, в дом. Нервический припадок перешёл в долгую болезнь. Она пришла в себя спустя две недели после похорон отца. Память с трудом возвращалась к ней. Но были полные провалы. Ей говорили о скорбных словах императора, о жесте царицы, но Мария отрицательно мотала головой. Для неё всё кончилось со смертью отца.

Пётр был удручён. В трагедии, разыгравшейся на его глазах, была, он чувствовал это, некая доля его вины.

Самодержец! Радел о державе, о власти — самодержавной, забывая о тех, кто её подпирал своею жизнью и своею смертью.

Архиепископ Феофан, произносивший надгробный панегирик князю, а то был высокий панегирик, понял, что творится в душе монарха. Спустя некоторое время Пётр призвал его для душеполезной беседы: разговор с Феофаном был всегда утешен да и занимателен. Ибо преосвященный мыслил неординарно, говорил красно и с великою убидительностью. Он был ревностным приверженцем царя и его преобразований — видел в них мудрость истинного радетеля о пользе и благе государства и народа.

Пётр работал в токарне. Из-за двери доносилось мерное жужжание станка.

Токарня — святая святых. О том гласила надпись на двери, собственноручно выведенная Петром:

«Кому не приказано или кто не позван, да не входит сюда, не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хозяин хотя сие место имел покойное».

Феофан был позван. Двое дюжих гвардейцев, дежуривших у двери, были предупреждены и впустили его.

Пётр, склонившись над станком, водил резцом по болванке мамонтовой кости. Обернувшись, он увидел Феофана и кивком указал ему на одно из кресел, продолжая обтачивать заготовку. Мелкая жёлтая стружка неслышно падала на станину, источая странный горький дух.

Наконец Пётр разогнулся, снял ногу с привода, положил инструмент и сел напротив Феофана.

   — Ты мне навроде исповедника, — обратился он к нему. — Занятно, однако, что доныне в митрополичий сан не возвышен.

   — Синодальные старцы ревнуют, государь. Тебе ведомо, каковы они. При заведении Синода, опять же с твоего согласия, государь, решено было в митрополиты более не поставлять. Преосвященный Стефан, царствие ему небесное, да святится имя его, президент Синода был последним митрополитом.