Сам Пётр пребывал в душевном смущении, почти не слыша хвалебной проповеди Феофана, ибо не оставляли его заботы. Поход был оборван. И стоило ему прийти в себя в тёплом Преображенском, как повелел он сбирать консилии военные и сенатские, дабы утвердили ход кампании и её обеспечение для пребывающих на земле Персиды полков и гарнизонов.

Первопрестольная праздновала первый день нового, 1723 года. Летел поверх златоглавых куполов, кремлёвских соборов трезвон Ивана Великого, отзывались ему колокольни московских храмов, сорока сороков. Пированиями да фейерверками приказал государь встречать новый год, дабы был он благолепным и щедрым.

Третьего января изволил государь посетить дом действительного тайного советника Петра Павловича Шафирова. Велика честь, велико и смятение.

После первых тостов за здравие государя и государыни, великих княжон, герцога Голштинского и герцогини Мекленбургской, сопровождавших царскую чету, за благоденствие дому сему и его хозяевам, чадам и домочадцам языки мало-помалу развязались и сделался всеобщий гомон.

Тут Пётр Павлович осмелился приступить к государю с жалобами на своих обидчиков и поносителей, прежде всего на Скорнякова-Писарева и князя Меншикова.

Пётр казался добродушен, но вникать не стал. Только махнул рукой и сказал:

   — Не место тут для разбору. Да и не стану я вникать — комиссию назначу, пущай по совести спор ваш разберёт.

Шафиров возьми да выпали:

   — Князь Александр Данилыч ту комиссию вокруг пальца обведёт либо купит.

Пётр начинал сердиться:

   — Неужли ты меня за простака почитаешь, Павлыч?! Что я, правды от кривды отличить не могу?!. Нет, невинного в обиду не дам, но и вин ничьих не спущу — ты меня знаешь.

Шафиров начал было заводиться, но вовремя опомнился, хоть и был зело под винными парами:

   — Полагаюсь на справедливость государя моего, а более ни на кого.

   — To-to, — и Пётр погрозил ему пальцем. — Справедливость есть главная добродетель монарха, сказано у некоего философа римского.

   — У знаменитого законодателя Солона, — уточнил Шафиров. — А ещё в сочинении златоустого Феофана, архиепископа Новгородского и нашего приятеля, рекомом «Правда воли монаршей».

   — Сомневаешься? — сердито спросил Пётр. — В правде воли монаршей?

   — Как можно, государь. Только и моя правда в том споре есть.

В голосе Шафирова прозвучал некий вызов. Винные пары затуманили сознание. Казалось ему, что поднялся столь высоко, что стал неуязвим. Особливо во мнении государя.

Разве не он, Шафиров, спас и царя, и царицу, и генералитет, и всё русское войско в злосчастном одиннадцатом годе от позорного плена? Разве не он обвёл турок вокруг пальца и в мирных переговорах, отдав за всё несравнимо малую цену? Разве не его дипломатия возвышала Россию в глазах европейских потентатов? А в торговых делах? Сколь великих выгод добился он, Шафиров...

Пётр Павлович забыл, что Пётр оставался трезв, сколь бы ни выпил. Он и сейчас трезвыми выпуклыми глазами глядел на хозяина дома и дивился непривычной дерзости его.

   — Не зарывайся, Павлыч, — строго произнёс он. — Помни, кому ты своим возвышением обязан, кто тебя из иудина племени вытащил. Со мною не перекоряйся.

И, тяжело поднявшись, направился к своему месту во главе стола.

Пётр Павлович мигом протрезвел. «Господи, занесло, опять занесло! — уныло думал он. — Едина надежда — запамятует государь... За бражным столом говорено было».

Но тут же вспомнил: Пётр был памятлив. И не просто памятлив, а злопамятен... Может, всё-таки пронесёт? Нет, слишком много нажил себе врагов, высокомерностью своею, уверенностью в своей незаменимости, в том, что разумением был выше многих, выше Головкина, Меншикова...

Может, так оно и было, он и в самом деле многих превосходил, и советы его государь принимал редко с поправкою. Но клеймён он навечно происхождением своим, и хоть крещён и истов в новой вере, а всё едино врагам рты не заткнёшь: из жидовского-де племени вышел и многие свойственики его в нём доселе пребывают.

Сколь раз говорил себе: не ставай поперёк сильных мира сего, и жена усовещивала, и дети, и отец. Не кажи ум свой... Вот хитрый да осторожный немчин Андрей Иваныч Остерман хоть и весьма разумен, а не высовывается и посему врагов покамест не нажил. Не суётся всюду со своими советами, коли не спросят. И благо ему. И ещё одна добродетель важная за ним водится — не стяжает. Не просит себе маетностей, имений, дач. Коли вспомнят о нём да пожалуют — другое дело...

Замутилася душа у Петра Павловича. Государь в его сторону не глядит, недолгим было пирование. И как ни упрашивал Шафиров, на колени плюхался, что при его тучности да неуклюжести было нелегко, Пётр с супругою поднялись, а за ними все остальные высокие гости.

— Прощенья прошу, прощенья, — бормотал Пётр Павлович, провожая их, — коли был неловок — виноват. Отмолю вины свои, государь милостивый, заступления Господнего просить буду.

Поймал руку Петра, приник к ней. Государыня была к нему милостива — многажды оказывал он ей услуги, подала руку сама, с добрыми словами отнеслась к хозяйке, благодарила за гостеприимство.

«Всё потому, что тоже низкого происхождения, — мимолётно подумал Пётр Павлович, — и нет в ней спеси боярской да дворянской». Знал: заступится она за него, коли совсем худо станет. И покаянную слезницу решил сочинить и подать государю.

Да, взывать к милосердию, молить о прощении, поминать о рабской преданности, о верной службе, о заслугах. Тем паче что стало известно, что по указу государеву наряжен был Вышний суд на Генеральном дворе и в Грановитой палате. И среди тех судей люди вовсе ему не благоволившие: сенаторы Матвеев, Мусин-Пушкин и Брюс, генералы Дмитриев-Мамонов, Головин и Бутурлин, бригадир Воейков, полковник Блеклый да гвардии капитаны Бредихин и Баскаков[123].

Государь на консилии того Вышнего суда ездил и подолгу слушал препирательства обвинителей и защитников. Обвинителей, впрочем, было больше, а защитителей всего двое: князья Дмитрий Голицын да Григорий Долгоруков.

Ненавистники человеков и достоинств их не перевелись округ государя. И при случае кололи прошлым: ты-де вице-канцлер, из жидовского племени вышел, а сказано было: всяк сверчок знай свой шесток. Тож — о Мануиле Девьере, обер-полицмейстере питербурхском. Но ведь в сподвижниках великого государя было много разноплеменных людей. Тот же Брюс, тот же Ягужинский, Дефорт, Миних, Рагузинский, Остерман — длиннейший бы список вышел. Пётр на то не глядел: коли человек был способен, разумен, умом светел да образован, был ему угоден, ибо таковые люди умножали пользу государства.

Написал покаянное письмо: «Припадая к стопам ног Вашего Императорского Величества, слёзно прошу прощения и помилования в преступлении моём, понеже я признаю, что прогневил Ваше Величество своим дерзновением в том, что по высылке обер-прокурора из Сената не вышел, також что дерзнул я по вопросу приказать приписать Кирееву секретарю в приговор брата своего Михайлы о выдаче ему жалования на третью треть по указу, разумея то, когда о той выдаче указ повелевает, и в том преступлении своём не могу пред Вашим Величеством никакого оправдания принесть, но молю покрыть то моё беззаконие кровом милости своея, понеже клянусь вышним, что учинил то безхитростно. Помилуй мя, сирого и никого помощника, кроме Вашего Величества, не имущего».

Тучи сгустились не только над ним, Шафировым, хотя это было слабое утешение. Император взялся разбирать с обычным своим пристрастием бесчинства, неустройства и безобразия, копившиеся без его глаза и дубинки в пору низового похода. Набралось их без счета. И государь велел чинить суд да расправу по справедливости да и сам был нелицеприятен.

В то же самое время и всесильный Меншиков был обличён. И над ним была занесена Петрова дубинка.

Ревностно обороняла своего бывшего хозяина, аманта, а потом и благодетеля царица Екатерина. Супруг отвечал сурово: «Меншиков в беззаконии зачат, во гресех родила мать его, и в плутовстве скончает живот свой, и ежели он не исправится, то быть ему без головы».