— Это был богатый и изобильный город, — продолжал свой рассказ мулла. — Хазары развели тут сады и виноградники, рассылали торговые караваны с изделиями своих ремесленников во все концы...

Неожиданно мулла замолк и испытующе глянул на князя. У него были буравящие чёрные глаза и остроконечная седая бородка, смешно подрагивавшая, когда он держал речь.

   — Ты, несомненно, человек высокой учёности, совсем непростой человек, — произнёс он. — Твоя речь говорит мне об этом. Я даже полагаю, что тебе известны сочинения арабских историков древности — Мукадасси, ал-Балхи[92] и других, писавших о хазарах.

   — Кое-что известно, — уклончиво отвечал князь Дмитрий.

   — Стало быть, ты читаешь по-арабски, — не спрашивая, но уже утверждая, сказал мулла. На его лице застыла довольная усмешка.

   — Ты проницателен, мулла Ибрахим, это делает тебе честь, — заметил Кантемир. — Да, я читаю по-арабски и на фарси тоже. Но один человек, как бы он учен ни был, не может объять умом весь мир и все его достопамятности. Мне не приходилось прежде бывать в этих местах, более того, я сожалею, что плохо подготовился к этому походу и не порылся у древних авторов. Иначе я бы наверняка знал про Семендер, у развалин которого мы стоим. История же хазарского каганта известна мне в общих чертах, ибо, как ты знаешь, это было великое государство.

   — Неожиданно возвысившееся и так же неожиданно сгибнувшее, — сказал мулла.

   — Такова судьба всех великих империй, — князь задумчиво вертел в руках большой черепок, поднятый им с квадратного камня. Он было вздрогнул, когда из-под него коричневой стрелкой вылетела ящерица и свалилась вниз. — Ведь всякая империя слеплена из кусков, притом чаще всего разноплеменных. Рано или поздно, но удары изнутри или извне разрушают это лоскутное тело. И оно распадается. Ты станешь свидетелем, как распадётся Персия. Быть может, не вся, однако от неё отвалятся большие куски...

   — Их отвалят, — живо подхватил мулла. — В том числе вы, русские... Но ты ведь не русский, я не обманываюсь. Какому богу ты молишься?

Кантемир усмехнулся.

   — Ты прав, мулла Ибрахим, — наступил час молитвы. Давай повернём свои лица в сторону Мекки, опустимся на колени и возблагодарим Аллаха за всё сущее.

Мулла глядел недоверчиво.

   — Ты задал мне великую загадку, о пришелец, — сказал он, поднимаясь с колен. — Ты молишься как правоверный мусульманин, а между тем сердце подсказывает мне, что ты содержишь в себе иную веру.

   — Сердце не обманывает тебя, мулла: вера моих отцов — вера Христа. Но я молился и Аллаху и знаю все установления ислама. Ибо, скажу тебе откровенно, Бог един, един для всех людей на земле, но каждый народ называет его по-своему. Но скажи мне по чести: разве дело в имени?

Мулла Ибрахим не нашёлся что ответить. Он лишь вздохнул и покачал головой. То ли в знак согласия, то ли — отрицания.

   — Ты обескуражил меня. И заставил задуматься. Теперь я буду долго размышлять над твоими словами. Потому что они искусительны и опасны. Да, опасны, ибо могут разрушить веру.

   — Почему же, мулла? Вера пребывает в человеке до его последнего вздоха. Иной это не осознает, у иных она крепка и незыблема. Но разве Господь создал человека слепым и глухим? Разве он не вложил в него живую душу, пытливый ум, главное правило которого — подвергать всё сомнению?

   — Но почему же, почему?! — воскликнул мулла. — Разве сомнение не разъедает душу?!

   — Сомнение есть путь к открытию истины. А человек тем и отличается от иных тварей Божиих, что вечно пребывает в поисках истины.

Мулла закрыл глаза ладонями. Наконец он отвёл их и сдавленным голосом произнёс:

   — Я боюсь тебя, незнакомец.

   — Зови меня Деметриус — это греческое имя, ибо первые слова в отчем доме я произнёс по-гречески. — Правды не надо бояться, мулла Ибрахим. Когда-нибудь ты это поймёшь. А теперь скажи мне, не видал ли ты среди здешних камней каких-либо письмён?

   — Семендер разрушили не только завоеватели с Востока. Его годы и годы растаскивали люди из здешних аулов. Им нравились обтёсанные камни. Они искали бронзовые зеркала, украшения, монеты, посуду, уцелевшую в погребах. Я видел у многих вместительные хумы[93] — они хранят в них зерно и другие припасы точно так же, как семендерцы. Если бы у тебя было время, мы могли бы обойти людей в аулах, и ты увёз бы немало древних вещей.

   — Увы, мулла Ибрахим, у меня нет времени, — печально покачал головой Кантемир. — Боюсь, Господь всех сущих, зови его как хочешь, отпустил мне короткий срок на этой земле. Ноги перестали быть послушны, и без помощи слуги я уж не могу сесть в седло. Похоже, это мой последний поход.

   — Аллах милостив. Но отчего же ты пустился в столь тяжкий путь?

   — Все мы не властны над собой, мулла. Над нами не только Бог, но и земные владыки: у тебя шамхал Адиль-Гирей, у меня царь Пётр. Их воля — закон, их немилость — беда.

Оба помолчали, Налетел порыв ветра, взвихрил меж камней смерчики из песка и пыли, они то опадали, то снова курились, гоняя сухие шары перекати-поля.

Князь Дмитрий медленно шествовал меж камней с походным альбомом, за ним молча плёлся мулла и несколько спешившихся драгун. Остальные притулились кто где, спасаясь от палящих лучей.

Велик был город Семендер, нелегко было обойти его пределы, которые некогда опоясывала каменная стена. Кое-где она устояла, свидетельствуя о самоуверенности горожан. Они, как видно, полагали Семендер неприступным и с суши, и с моря. Да, его не могли одолеть стихии, но самая разрушительная из стихий — человек обратил его в ничтожество.

Солнце медленно начало путь к закату, а князь всё ещё терпеливо бродил среди руин в смутной надежде обнаружить какие-либо письмена на камне. Но все его усилия были тщетны. Наконец он изнемог и привалился к стволу могучего грецкого ореха. Дерево, казалось, чудом выжило среди этого сухого запустения, ему было никак не менее четырёхсот лет.

Князь Дмитрий погладил шершавую кору, бугрившуюся кое-где чёрными наростами. В глубоких трещинах её кипела жизнь: шеренги муравьёв спускались и поднимались в строгом порядке, круглоголовые ящерицы бесстрашно таращились на человека, богомол застыл как изваяние в ожидании жертвы... Это был дом — огромное общежитие живых существ, питавших друг друга без стонов и криков.

И это было дерево его родины, пробудившее мимолётные воспоминания о прохладных ореховых рощах на берегах Бахлуя, в дворцовом парке, в стенах монастырей Голия, Фрумоаса, Галата... Увы, они останутся лишь в воспоминаниях, быть может, в предсмертных видениях где-нибудь на берегах Москва-реки либо Невы... Он с какой-то роковой отчётливостью понял вдруг, что жизнь его подошла к своему пределу и пора приуготовляться к уходу.

И тут князь Дмитрий спохватился: отчего-то не было вестей от Марии, оставшейся в Астрахани на попечении сердобольной губернаторши. Усталость и неожиданно нахлынувшая тревога, соединясь, подкосили князя. Он рухнул на переплетение узловатых корней старого ореха.

Мулла и Иван Ильинский не успели подхватить его. Князь лишился сознания.

   — Ай-яй, такой человек, — сокрушался мулла Ибрахим. — Такой мудрец, истинный мюдеррис[94].

Пока мулла сокрушался, держа на коленях голову князя, Иван Ильинский сбегал за водой к одному из многих родников, заключённых под куполообразной крышей. Вода в нём была слегка минерализована и пахла серой. Он набрал её в котелок и бегом возвратился к лежавшему ничком князю.

Мулла жестами показал: надо сбрызнуть. И секретарь стал ревностно поливать своего патрона, к которому был сильно привязан. Наконец князь Дмитрий сделал движение головой и открыл глаза.

   — Испейте, ваше сиятельство, — обрадовался Ильинский, поднося к губам князя котелок с остатками воды.

   — Плох я стал, недуг меня точит и точит, — вздохнул Кантемир, окончательно приходя в себя. — Средства же верного от него нет.