Она заговорила с ним о своих парижских друзьях, среди имен знаменитостей замелькали и просто знатные французские фамилии. Она хорошо знала Луизу де Вильморен, бывая на Лазурном берегу, останавливалась на вилле Шарля де Ноайля. У нее в Н. останавливался Франсис Пуленк[39]; она рассказала о концерте, во время которого музыкант стал на шутовской лад исполнять свой «Бестиарий»[40].

— Представьте, он заметил, что мой «Стенвей» за зиму расстроился, но, ничуть не смутившись и даже виду не подав, с грозной решимостью выжал из фальшивых звуков все, что было можно.

Вспоминая о подобных, дорогих для нее минутах, относящихся к послевоенным годам, когда она уже была признанной хозяйкой салона и держала открытый дом, она смеялась почти девическим смехом. Рассказывая об обедах у Флоренс Гулд в особняке Мёрис, она умилялась Жану Деноэлю[41], их завсегдатаю, или юмору Поля Морана[42]:

— Дипломат, как и вы, которому Кэ д’Орсе никогда не оказал чести, назначив его консулом в Н.

По нескольким оброненным ею фразам Жюльен понял, что она хорошо знакома с председателем совета министров или по крайней мере неоднократно встречалась с ним как в Париже, так и во время его наездов в Н.

— Часто он приезжал? — поинтересовался консул, до сих пор не уразумевший, какое место занимал старый французский политик, расчетливый и в высшей степени образованный, в этом закрытом аристократическом обществе.

— Что удивительного в том, что кто-то любит приезжать и возвращаться в Н.? — с улыбкой парировала Моника Бекер.

Затем она предложила ему обойти гостиную, подводя по очереди к присутствующим, словно желая оделить каждого честью общения с почетным гостем; удивительная величавость ее поведения явно свидетельствовала, что именно она признана царицей н-ских салонов. Однако по отчужденному и рассеянному виду графини Дианы Данини, собравшей в углу гостиной нечто вроде своего собственного кружка прямо в центре салона своей соперницы, нетрудно было догадаться, что графиня Данини, красивая брюнетка со светло-голубыми прозрачными глазами, пылко оспаривает у нее это звание и что настанет день, когда Монике Бекер придется уступить. Все это очень забавляло Жюльена, а еще больше то, что он допущен в самую сердцевину этого поединка и даже, как знать, является одной из ставок в нем.

Конечно, отношения между персонажами разыгрываемого на его глазах действа не отличались той тонкостью, которая для Жюльена, человека гуманитарного склада, имела первостепенное значение, но он не мог не соотнести происходящее с миром Пруста, а точнее, с салоном г-жи Вердюрен. Однако у Моники Бекер в отличие от той, кому в один прекрасный день предстояло стать княгиней де Германт — что всегда огорчало Жюльена, — было за спиной четыре-пять веков очень голубой крови.

Видимо, чтобы у него не возникло на этот счет никаких сомнений, хозяйка повела его в галерею, где было развешено десятка полтора портретов, самые ранние из них восходили к началу XVI века. Она обстоятельно разъяснила гостю, что это портреты ее собственных предков и что род Версини, по знатности не уступающий Бекерам, угаснет с ней. Жюльен обратил внимание на висящее чуть поодаль великолепное полотно: молодая женщина лет тридцати была изображена на нем в манере, модной у светских художников в послевоенные годы. Женщина на картине была брюнеткой, как Моника Бекер, но были в ней робость, желание стушеваться, столь непохожие на ту непререкаемость и уверенность в себе, если уж не чувство превосходства, которые графиня придавала, казалось, каждому своему жесту, каждому слову. Да и черты молодой женщины были более расплывчатыми, чем у графини, не таким волевым был подбородок, живая Моника Бекер вся просто светилась уверенностью в успехе. Она объяснила, что портрет был написан давно, и Жюльен уловил гордость в ее желании подчеркнуть, сколько лет истекло с тех пор, как в молодости она позировала модному художнику; годы изменили ее, но не состарили.

Они вернулись в гостиную, Моника заняла глубокое кресло в углу и пригласила Жюльена сесть рядом. Как несколько дней назад профессор Амири, она принялась описывать одного за другим своих гостей. Но хоть уста профессора с беспощадным сарказмом выводили беспощадные портреты, они все же были тогда одни в гостиной профессора над рекой, в то время как Моника Бекер с не меньшей беспощадностью отзывалась о тех, кто в нескольких шагах от нее порой улыбался ей, не подозревая, сколько нелестного говорится в их адрес. Впрочем, при всей резкости ее отзывов, взгляд, которым она окидывала гостей, был сама нежность, лишенная иллюзий, но все же чуть ли не материнская, в которой не было ничего от язвительности старца, затаившегося среди своих барочных полотен, чтобы издали препарировать общество, куда он хотя и был допущен, но на положении чужака.

Описывая одного за другим старых маркизов и графинь помоложе, словно ожидающих своей очереди пройти перед ней, Моника Бекер создала для своего подопечного, которого вводила в жизнь элиты, пикантный образ некоторых высокопоставленных особ Н. Жюльен вновь услышал о драпирующейся в достоинство бедности семьи Берио, о безудержном блуждании четы Яннинг в садах истории. Диану Данини она удостоила леденящего душу отзыва, упомянув сперва о ее супруге, затем о бывшем плейбое с седыми висками, не расстававшемся с четой, и, загадочно предложив не верить обманчивой видимости, намекнула таким образом как на любовный треугольник, так и на то, что даже это было бы слишком просто.

— Бедный князь Жан (таково было прозвище мужа Дианы) коллекционирует старинные театры марионеток, не в силах дергать их за веревочки, — подвела итог Моника Бекер.

Затем речь зашла о глубоком старце, старейшине собрания, и она удивилась, как Жюльен не обратил внимания, что тот не проронил ни звука.

— А вы не знали? Это Рихард Фальк, один из величайших поэтов нашего времени. Одно время его имя произносилось в связи с Нобелевской премией, но это было бы слишком невероятно. Бедняга Рихард слегка ошибся между сороковым и сорок пятым годом, и у него были неприятности после Освобождения. Судьям перед которыми он тогда предстал, он ответил лишь возмущенным молчанием и с тех пор не сказал ни слова. За него говорит его жена Лючия. Впрочем, она даже не говорит, а болтает. Рихард появляется в свете, слушает и молчит. Из-под его пера выходит несколько строк в месяц, он публикует несколько страниц в год лет в десять — книгу, но он связан с Грегорио, Нюйтерами, и всего этого вкупе достаточно, чтобы он считался в Н. гением.

Жеронима де Нюйтер — эта строчит поверхностные биографии малоизвестных писателей. Муж ее был в свое время министром; она вот уже сорок лет верна фирме Шанель, время от времени вынимает пудреницу работы Фаберже, чтобы скрупулезно подрисовать глаза.

— Один глаз она потеряла в странном поединке с лыжным тренером в Гштаде[43]. Официальная версия — несчастный случай в подъемнике в эпоху, когда подъемников еще в помине не было, а лыжные палки походили на копья. В Сан-Кашано под Флоренцией она откопала последнего отпрыска семьи ремесленников обрабатывавших pietra dura[44] еще для Медичи, он умеет так отделать яшму или лазурит, что цвет их меняется в зависимости от освещения, времени и настроения Жеронимы. Она меняет свой стеклянный глаз сообразуясь со временем года, ни от кого не таится и считает делом чести, чтобы никто не догадался, какой именно глаз — левый или правый — выбил ей не в меру грубый любовник.

Молодая белокурая женщина, с бледным скуластым лицом, с которой Жюльен успел перекинуться несколькими ничего не значащими фразами по поводу оперы, которую, по ее словам, она обожала, также попала графине на язычок и была подана Жюльену как фатальная женщина, несчастная сама и приносящая несчастье мужчинам. Супруг ее, грубиян, был к тому же еще банкиром, что усугубляло его положение в глазах неумолимой Моники. Это была сестра молодого преподавателя истории искусства, пожалуй единственного из всех, кто был пощажен ею, хотя, на ее взгляд, и страдал мягкотелостью и неспособностью навести порядок в своей противоречивой жизни. О жене его можно было сказать, что она мила, но не более того...