Затем он дополнил ее сплетни, не упустив возможности прокомментировать личную жизнь самой графини. У нее была дочь, болезненная, питавшаяся только простоквашей и водой, выданная за здешнего якобы мелкопоместного дворянина, о котором поговаривали, будто он был сыном полевого сторожа Бекеров. Причем зять ее — само животное, для которого меланхолии его жены явно маловато, и Моника, чтобы удержать его в семье, не нашла ничего лучше, как заменить свою дочь в постели. Зять ее поколачивал, она плакала, но, поскольку этот Дженнаро с волосатой грудью — вылитый снежный человек, она питает к нему слабость.
— А вы не знали? — иронично поинтересовался профессор. — Н., быть может, единственный в мире город, где власть и состояние, а также имя, если в том есть нужда, могут передаваться по женской линии. И потом, дочь самой Моники Бекер, урожденной Версини, не может зваться Шумахер, как какой-нибудь полевой сторож, не так ли?
Жюльен рассмеялся и подумал, вешая трубку, что становится доверенным лицом самого злого языка Н., с чем себя и поздравил. «Чувствую себя как рыба в воде», — мелькнуло у него в голове. Выражение это было ему не свойственно, и он удивился, что мысленно употребил его — это, также показалось ему любопытным.
А между тем ничего неестественного, нарочитого в чувствах нового консула не было. В городе еще стояла зима, но он с каждым днем становился все пригожее и все больше походил на воспоминания Жюльена о нем или на представления о нем, сложившиеся на основе народной молвы.
Жюльен вновь стал ходить по музеям, побывал и в музее изобразительных искусств, в первое его посещение не вызвавшем у него в душе никакого отклика. На этот раз он испытал удовольствие, на которое надеялся. Он обрел те впечатления, которые некогда у него уже возникали по поводу того или иного художника, но забылись, с удовольствием сопоставлял полотна с шедеврами, виденными во Флоренции или Венеции, и, покидая огромное здание музея, покоем выходящего на реку, подумал, что пребывание в Н. поможет ему вновь обратиться к исследованиям в области истории искусства, которые манили его с юности, и даже попытать счастья в критике. Ему вновь захотелось написать художественное произведение, сборник новелл, к примеру, герои которых были бы персонажами любимых им полотен. Продлись это время открытий еще немного, Жюльен Винер, генеральный консул в Н., возымел бы амбиции французского консула в Чивитавеккье[49].
Ходил он и в церкви. Особенно привязался к Санта Мария делла Паче, которую до этого видел лишь мельком. Она была в двух шагах от консульства. Вскоре он научился любоваться ею, а потом и просто любить ее гармонию, облеченную в строгие романские формы. Особенно поражал его фасад, возведенный по замыслу архитектора-фантазера, изобретшего все эти новые пространства, линии и движения в камне. А две его наружные подпорные арки чисто символического назначения с берущими на себя часть нагрузки завитками, прочными и грациозными одновременно, в какой-то степени являлись метафорой всего Н., где бесполезное настолько утонченно, что становится необходимо для безупречной организации города. Большие фрески хора и боковых приделов стали ему также дороги. Написанные в середине XV века, но с промежутками в несколько лет, они великолепно иллюстрировали развитие мышления и сюжетики, которыми был отмечен апогей Возрождения: мышление, все еще насквозь проникнутое набожностью, хотя и новой, гуманистической направленности, сюжеты, все еще полные религиозной символики, но уже отклоняющиеся от идей христианства и утонченностью спорящие с интеллектуализмом. И наконец, высвобожденная из-под лесов и чехлов, скрывавших ее до сих пор, ему явилась отреставрированная, сияющая ядовитой красой Саломея, в которую он когда-то чуть было не влюбился: и она тоже олицетворяла собой город. Одна из часовен (ему сказали, что она принадлежит семейству Грегорио), решетка которой всегда была на тяжелых засовах, усугубляла почти языческую таинственность, царившую в церкви. В одном из трех алтарей, где архитектор вволю поиграл с идеальными формами и пространствами, сохранились фрагменты фрески, изображающей потоп. Смерть нечестивцев была на ней представлена как Страшный суд, а Ной, восстающий обнаженным из волн, напоминающих змей, был человеком микеланджеловского толка, этаким Христом, несущим на себе, однако, стигматы самых что ни на есть языческих пыток. Может быть, нигде больше, разве что в Кампо Санто в Пизе, тайна которого была навсегда увековечена бомбардировками 1944 года, разрушившими его на три четверти, он не замечал, насколько эфемерное придает вес этому шедевру.
В алтарях Санта Мария делла Паче, в его строгом нефе, перед геометрическим рисунком инкрустаций мраморного фасада Жюльен чувствовал: он проникает во вселенную, которая понемногу становится его собственной, сливается с ним; и ему пришло в голову, что эта церковь принадлежит ему. Когда приедут друзья из Парижа, он им ее покажет, как показал бы собственный дом.
Чуть ли не случайно Жюльен забрел в галерею «Артемизия», выставляющую под сенью собора современных скульпторов и художников.
Современное искусство уже давно перестало интересовать его. В двадцать лет он подпал под очарование некоторых тогдашних художников. Один из них стал его закадычным другом. В те годы Жюльен бывал на выставках, вернисажах. Покупал гравюры, картины. Даже написал предисловие к каталогу одной из выставок. Потом его друг был убит в Алжире, а все, что делали другие художники, стало казаться ему ничтожным. Со временем это ощущение, в котором он остерегался признаваться окружающим, усилилось. Смену художественных течений он называл сменой моды и оставался к ним равнодушным. С одинаковым безразличием пережил он лирический абстракционизм и неформалов, возврат к образности, поп-арт и оп-арт, гиперреализм и его разновидности, храня верность чистой и суровой абстрактной манере покойного друга, которой он больше не встречал. Поэтому его интересовала лишь старая живопись, хотя он и делал над собой усилие, чтобы найти нечто в художниках нашего века, которые (от Климта[50] до Фрэнсиса Бэкона[51]) в зависимости от времени года и дня становились предметом обсуждения в светских гостиных Парижа.
Так вот, проходя как-то мимо галерея, он вспомнил, что знакомая чета итальянцев за несколько дней до его отъезда в Н. сообщила ему о существовании такой галереи и о том, что владельцы ее — их друзья. Он вошел.
Сперва существование мира, в который он попал, показалось ему абсурдным в городе, который назывался Н. Жесткий, холодный, броский и в то же время недоразвитый и вызывающий — словом, он ему не понравился. Это были скульптуры или скорее скопище кусков дерева и металла, раскрашенных в яркие цвета, целая популяция тотемов, словно бы размножившихся делением под белыми сводами или барочными потолками, отчего становилось как-то не по себе. Жюльен осторожно, как по вражеской территории, продвигался вперед.
Навстречу ему вышла молодая женщина. Брюнетка, с зелеными глазами, пышной грудью, она казалась такой затерянной в огромной галерее. Она обратилась к нему по-английски. Жюльен объяснил, что знаком с приятельницей Андреа Видаля, содержащего галерею, и его жены. Молодая женщина перешла на французский, но он плохо давался ей, и она вернулась к английскому. Позднее она признается Жюльену, что никогда не любила французский и не стремилась его выучить. Андреа и Соня Видаль в настоящее время были за границей, в Милане, где у них была еще одна галерея, но через несколько дней должны были вернуться. Она предложила ему совершить экскурсию по выставке, которая была творением очень молодого н-ского скульптора, чью фотографию она ему показала: тот был похож на огромного толстощекого младенца.
Углубляясь в этот мир, столь непохожий на окружающую его красоту, Жюльен с удивлением обнаружил в нем некую строгость, не замеченную им поначалу. Формы, краски перемежались, вторя друг другу с такой же непреложной четкостью, как рисунок на фасаде Санта Мария делла Паче, вплоть до чисто декоративных деталей, которые словно несли на себе почти физически ощутимую функцию равновесия. Уроженец этого города, большой толстощекий младенец отрицал его порядок, создавал другой, который лишь следовал за первоначальным. И все-таки Жюльен ощущал себя как бы на другой планете, в ином измерении.