По мере того как Джорджо Амири говорил, Жюльен все больше приходил в себя. Больше того, он, до этого вечера пребывавший в жалкой полудреме, наконец просыпался и ощущал вкус к жизни. На все это он смутно надеялся перед приездом: кланы, царственные богатые вдовы в лоне величайшей красоты, закрытое общество, которое вот-вот, казалось, распахнется ему навстречу. Впрочем, сам тон профессора был приглашением к участию в спектакле. Отдав дань пылкому восхвалению города, он стал чуть ли не злобствовать, что было еще более захватывающим.

В нескольких чертах — живо и колко — набросал он портрет маркиза Яннинга, старого слепого историка садов, замков и загородных резиденций, утверждавшего, что в аллеях парка можно прочесть судьбу его прежних хозяев, и портрет его жены, неудавшейся актрисы — подмостки не для тех, кто появился на свет во дворцах Бреннер и Супервиа; неразлучные, обходили они один за другим сады своих родственников и друзей, и Гермиона Яннинг, урожденная Берио, грудным голосом описывала то, чего не мог видеть ее супруг, но что он сотни раз исходил. Когда они возвращались домой — во дворец Яннинг на улице Яннинг, — она записывала под его диктовку очередную банальность сто первой главы труда, так и не близившегося к завершению и призванного вписать имя автора — Ферруччо — в длинный список Яннингов, всех до единого историков: один описывал городские подъезды, другой — городские стены, а третий, чьи рукописи содержат в сейфе одного из швейцарских банков — дома терпимости.

— Вот увидите, Моника посадит вас за столом рядом с Гермионой. Та ее кузина, и это наименьшее, чем она может отблагодарить ее: она обязана ей итальянским художником, года два-три назад написавшим со всех них портреты.

Не менее пикантной в его устах выглядела картина жизни семейства Берио, закосневшего в набожности, разорившегося и чуть было не запродавшего дочь бельгийскому банкиру — слава богу, кузены и свойственники скинулись и спасли ее от этого бесчестья. Красавицу Серафиту Берио выдали за племянника Данини, полуидиота, но наследника нескольких сот гектаров виноградников в Вальдензе.

Поскольку Беттина Берио не очень опасна, ее поместят напротив вас. Она пригласит вас в Грианту, виллу в верхнем течении реки, где вас станут угощать местными паштетами и курами, такими жесткими, как будто они всю жизнь бегали стометровку, зато спать положат под фреску Вазари[33], правда слегка отретушированную: в понимании Берио, одно с лихвой компенсирует другое.

Старый профессор проговорил так еще с полчаса, затем голова его свесилась на грудь. Жюльен перепугался, но слуга в позолоченной ливрее успокоил его: у хозяина привычка вот так сразу засыпать. Однако, когда Жюльен собрался уходить, Амири проснулся как ни в чем не бывало, подошел к Жюльену в прихожей и бросил ему в тот момент, когда дворецкий распахивал дверь:

— Да, кстати, вам не следует задерживаться у госпожи Беатрис. Пансион ее, слов нет, очарователен, но неимоверно мрачен. Я подумал, что вы могли бы пожить в квартире одного из моих друзей, пока не подыщете подходящее помещение. Бедняга погиб года два назад при трагических обстоятельствах, и все осталось, как при нем. Квартирка небольшая, но вам там будет хорошо. Я позвоню завтра мадемуазель Декормон, и мы обговорим детали.

По узкой Лодочной улочке, продолжавшей улицу Черных стрелков до реки, и затем по Ратушной площади шел уже другой человек. Жюльен чуть было не подмигнул проститутке под окнами консульства, разговаривавшей с длинноволосым молодым человеком. Быстро поднявшись к себе в номер, он отключил батарею и открыл окно. Была полночь. Где-то вдали звонил колокол, другой, поближе, вторил ему. Высунувшись из окна на холод, Жюльен слушал город. Он догадывался, что профессор Амири пригласил его, чтобы устроить ему экзамен, и он знал, что выдержал его. Отныне все пойдет по-другому.

Жюльен не ошибся. Три дня спустя Джино забрал его чемоданы из пансиона Беатрис и перевез его на площадь Свечных мастеров, где некогда жил Петер Гросхайм, историк искусства, скончавшийся в возрасте тридцати четырех лет и завещавший Джорджо Амири свою небольшую квартиру.

Жюльен сразу полюбил эту трехкомнатную квартирку на восьмом этаже старого здания в центре города. На крыше дома были устроены две террасы: одна с видом на реку и старинную крепость, другая — на собор. Из окна кухни виднелась башня ратуши, вся в плюще, чудом пережившем морозы. Повсюду были книги. Иллюстрированные книги по искусству в комнате, одновременно служившей и кабинетом и гостиной, книги по истории и философии, словари латинского, греческого, еврейского и немецкого во всех остальных.

Меньше чем за час управился Жюльен с хлопотами по переезду, развесил одежду в большом платяном шкафу и вышел на балкон. По другую сторону реки перед ним выстроилась шеренга особняков, как на виденном однажды старинном эстампе. Над крышами возвышались колокольни полудюжины соборов, за ними — скала с укреплениями и цитаделью на вершине. Жюльен глянул вниз. Далеко под ним были мостовая и угол ресторана, который он приметил несколько дней назад, проходя мимо дома. На окнах сушилось белье. Над городом и рекой поднимался негромкий гул; внезапно Жюльен осознал, что холод, не выпускавший Н. из своих цепких объятий, отступил. Еще несмелое солнце клонилось к закату за старым Крытым мостом, воздух казался чище, словно туман и облака, заволакивавшие до того весь город, уносили с собой и грязь и нечистоты, остатки которых еще качались на поверхности реки.

Жюльену вдруг позарез понадобилось поговорить с Анной. Он позвонил. Она была дома, сказала, что расстроена его молчанием. Он предложил ей приехать к нему в Н., ведь теперь у него была квартира, достойная этого названия.

— Увидишь сама, у меня как в голливудском фильме пятидесятых годов «Американец в Н.»!

Она рассмеялась:

— А что, неплохая идея.

Потом он пешком одолел восемь этажей лестничной клетки, становившейся шире по мере приближения к первому этажу, и отправился в «Риволи» выпить стаканчик игристого белого, после чего вновь поднялся к себе и поджарил солидный ломоть мяса, доставленного ему вместе с некоторыми другими продуктами его шофером.

— Завтра приведу вам прислугу, — пообещал Джино.

Первый вечер на новом месте был восхитителен. Жюльен взял наугад с книжных полок дюжину книг, полистал альбомы по живописи Возрождения; взгляд его привлекла репродукция анонимной аллегории из городского музея изобразительных искусств, изображающая святых, нимф, детей. Лег он рано с мыслью о том, что на ближайшее время у него есть все, о чем только можно мечтать, но что в дальнейшем нужно будет подыскать квартиру попросторнее, учитывая, что скоро придется принимать у себя тех, к кому, в том не было сомнений, он будет отныне приглашаться. На память пришли слова его парижских знакомых, завидовавших его отъезду в Н., и он уснул, думая, что они были не так уж не правы: Н. — один из прекраснейших городов мира и исполнять в нем обязанности консула, что само по себе не слишком утомительно, может быть весьма приятным делом.

На следующее утро графиня Бекер позвонила ему в консульство и пригласила на ужин в пятницу вечером; довольная улыбка м-ль Декормон, когда Жюльен сообщил ей об этом, была красноречивее любых слов: «Что я говорила!»

В последующие дни остатки суровой зимы, которая еще, однако, не закончилась, исчезли. Муниципальные служащие вывезли на грузовиках почерневший снег, и улицы вновь обрели свое великолепие.

— Нужно воспользоваться этим, пока не нахлынули толпы туристов, — посоветовала м-ль Декормон.

Жюльен послушался, пошел в музей изобразительных искусств, где отыскал ту самую аллегорию без автора и названия и стал строить предположения о судьбе изображенного на ней святого — пронзенный стрелами, он улыбался ангелам и отроковицам, в то время как трое старцев стояли чуть поодаль, погруженные в философские раздумья. За мраморной балюстрадой террасы, на которой разворачивалась эта необычная сцена, виднелись купол, дворцы, башни — Жюльену почудилось, что он узнает их. Однако авторство полотна приписывалось венецианскому художнику, наверняка не бывавшему в Н. Жюльен также заметил, что черты святого мученика напоминают его собственные фотографии, на которых ему двадцать лет, и мысль эта показалась ему забавной.