До сих пор Жюльен слушал собеседника рассеянно, в состоянии все той же апатии, но последняя фраза позабавила его, и впервые после приезда в Н. он искренне улыбнулся и чуть было не рассмеялся. Он стал расспрашивать: кто же мог информировать профессора о жизни скромного консула, который ни с кем не видится и вовсе не ощущает наблюдения за собой? Амири вновь весело рассмеялся:

— Позвольте мне держать в тайне мои источники!

Затем он увлек гостя в лабиринт квартиры, состоящей из множества гостиных, в каждой из которых непременно имелись диваны или канапе, то расположенные друг напротив друга, то образующие каре, так что, казалось, все здесь предназначается для конфиденциальных бесед. В квартире была солидная коллекция маньеристов и барочных живописцев, висевших на стенах почти впритирку друг к другу. Жюльен несколько раз взглянул на них, на что Амири ответил пожатием плеч.

— Н., как вы знаете, — это царство меры, порядок его улиц и дворцов был определен самым требовательным из кодексов хороших манер в области эстетики. Поскольку я сохранил вкус к дерзким выходкам, но нахожусь уже не в том возрасте, чтобы обрывать звонки у дам, я выставил здесь на обозрение то, что в глазах истинных любителей, изобилующих в этом городе, считается скверным: это мой способ показывать язык своим дражайшим согражданам, на которых я не желаю походить!

Они перешли в следующую гостиную, выходившую на террасу в виде носа корабля, нависающего над рекой. По весне на ней устанавливали кадки с лимонными деревцами зимовавшими в оранжевее в конце сада; но сейчас туман, опустившийся на город, окутал террасу и стлался по реке и по другому ее берегу, где были другие дворцы, другие сады.

Дворецкий внес поднос с водкой по-русски — в запотевшем графинчике; старый профессор залпом осушил свою рюмку.

— Успокойтесь, — Продолжал он, — по-настоящему насмехаешься лишь над тем, что очень любишь, а я люблю Н., как любят давнишнюю любовницу, забыв о том, что давно разлюбили ее.

С лица профессора не сходила улыбка, но Жюльен догадался, что он с полной серьезностью думает о городе, куда приехал из одной ближневосточной страны изучать историю искусства и который больше не покидал. Позднее до Жюльена дойдут различные слухи о происхождении состояния Амири: он не получал никакого наследства, не был женат и, однако, довольно-таки быстро дворец на улице Черных стрелков был записан на его имя, а сам он занялся коллекционированием. Вскоре его салон стал одним из лучших в Н., во всяком случае, единственным, хозяином которого не была ни одна из царивших в городе дам, а уж столу-то его и подавно не было равных; когда дворецкий объявил об ужине, Жюльену представился случай самолично в том убедиться.

Розоватые гусиные паштеты в теплом салате, окорок молодого кабана с брусникой... Джорджо Амири не умолкал ни на минуту, и гость его понемногу оценил преподанный ему настоящий урок ознакомления с Н.

Прежде всего профессор отметил поразительную особенность города, в котором богатейшее прошлое теснейшим образом вплетается в не менее уникальное настоящее.

— Вы заметите это не сразу. Первые недели вы, возможно, не увидите ничего, кроме графинь во дворцах и их внуков, катящих в спортивных автомобилях через тысячи гектаров собственных виноградников. Потом вы начнете понимать, что все эти люди не довольствуются обладанием солидным состоянием и художественными ценностями, накопленными во дворцах в стиле Возрождения, что уже делает этот город единственным и неповторимым. Конечно, сейчас не ведутся великие научные или эстетические споры, сделавшие Н. в эпоху Возрождения равным Флоренции или Венеции, но большинство отпрысков тех знатных семейств, с которыми вы познакомитесь, несравненно глубже и серьезней, чем кажутся с первого взгляда. Несмотря на ненастье, вы очень быстро разглядите за приемами и вечерами богатое интеллектуальное, художественное и социальное содержание, и тут Н. нечего занимать у Лондона или Парижа, не говоря уж о таких отдаленных культурных провинциях, какими стали Рим или Берлин, или об империи поделок, дурного вкуса и доллара, который не служит извинением ни первому, ни второму, империи, имя которой — Нью-Йорк.

Дворецкий в красной куртке, отделанной золотым галуном, внес десерт: сладкое ванильное блюдо, изящно украшенное каштанами со льда; профессор Амири внезапно почти снисходительно улыбнулся.

— Все это в конце концов заставит вас принять обитателей города такими, как они есть: красоты Н. и высочайшая культура его наиболее значительных граждан заставят вас извинить их мелкие привычки, причуды, необычные пристрастия или страсти, которые вас, возможно, удивят. Иметь свои обычаи, свои символы свойственно древней цивилизации.

Перед тем как перейти в следующую гостиную пить кофе под изображением Орфея, в прямом смысле слова терзаемого особями женского пола, поданными с поразительной натуральностью, но в пристойных и напыщенных позах, профессор положил руку на плечо Жюльену.

— Я вам все это рассказываю, а вы давно в курсе; председатель, конечно, предупредил вас обо всем.

Консул не сразу сообразил, о ком речь.

— Председатель? Какой председатель?

Вслед за удивлением во взгляде профессора скользнула ирония.

— У вас что же, несколько председателей совета министров?

Только тут Жюльен понял: речь шла о старом, умном и хитром политикане, принявшем Жюльена в особняке Сен-Жерменского предместья. Но сам вопрос от этого яснее не стал.

— Председатель принял-то меня всего лишь раз, да и то на скорую руку, этих вопросов мы не касались.

Жюльену показалось, что лицо профессора стало непроницаемым, но лишь на мгновение. Затем он скорчил гримасу и залпом выпил крошечную чашку крепчайшего кофе.

— Мой врач убеждает меня, что существует некая гадость под названием бескофеиновый кофе, но я ничего не могу с собой поделать: в кофе я люблю кофеин!

Это было слово в слово высказывание одного из друзей Жюльена эпохи Монпарнаса. Друг этот умер; Жюльен был тронут. Джорджо Амири продолжал описывать Н. и н-ское общество.

— Уверен, в недалеком будущем вас ждет здесь большой успех. Здешнее общество весьма недоверчиво к новичкам — желает знать, с кем имеет дело. Но стоит новичку произвести хорошее впечатление, его принимают. Ручаюсь вам, чем хотите, что первая подаст вам знак графиня Бекер.

Далее последовало описание почти легендарной вдовы единственного отпрыска этой семьи, чье имя было вплетено во все малые и великие события города. Пять столетий жили Бекеры во дворце их имени на улице их имени. Когда Жюльен объявил друзьям в Париже о своем отъезде в Н., по крайней мере двое из них предположили, что он не преминет встретиться с Моникой Бекер — одной из последних знатнейших обитательниц Европы. В своем дворце в Н., или на вилле у озера в пятидесяти километрах от города, или в замке в горах она принимает всех заезжих знаменитостей в области литературы, искусства, музыки. Ей за семьдесят, но красоты она, по слухам, все еще поразительной и живет в окружении поклонников.

— Сдается мне, она не замедлит дать ужин в вашу честь и представить вас обществу, пока вас не перехватила другая, здесь ведь тон задают женщины. Я вам настоятельно советую принять приглашение: лучше быть другом Моники, чем ее врагом. Голову даю на отсечение, она пригласит на этот ужин своих основных соперниц и в то же время подруг, чтобы показать, что вы принадлежите ей, а уж через неделю вы станете любимчиком Н. Маркизы Яннинг и Берио через слово будут поминать ваше имя, Диана Данини будет делать вид, что вы незнакомы, до тех пор пока вы не выразите ей верноподданнических чувств, а Жеронима де Нюйтер наречет вас своим доверенным лицом; в ваших возможностях сделать так, чтобы милость эта, неминуемо сваливающаяся на каждого более или менее достойного новичка, продлилась по крайней мере весь срок вашего пребывания здесь. В противном случае первый же хоть сколько-нибудь известный русский эмигрант, вырвавшийся из ГУЛАГа, или английский писатель, поселившийся напротив дворца Бекер, заменит вас в салонах этих дам, если уж не в их сердцах — сердца-то их не крепости, которые нужно взять, не бастионы, которые они оставляют, а непредсказуемые башни без окон и дверей, на которых порой реет иностранный флаг.