Бонди был сорокалетним мужчиной с уже поседевшей головой и безукоризненными манерами ответственного чиновника среднего уровня. Он распустил галстук, толкнул локтем Жюльена и закатил глаза, показывая, что для него, человека семейного, это запрещенные радости, отвечающие самым тайным его вкусам. Ничуть не скрывая того удовольствия, которое доставлял ему вид раздевающейся девицы, он словно говорил: «Между нами, мужчинами, не правда ли?» — и Жюльен испытывал к нему странное чувство братства. Он, который никогда бы не разговорился с человеком, находящимся на служебной лестнице на уровне заместителя директора банка, чувствовал в собеседнике, рассказывавшем ему о жене и детях, вроде как давнишнего приятеля. Бонди за обедом отчитался перед консулом в «текущих делах», если можно так выразиться, набросав довольно-таки полную картину своей деятельности в качестве представителя Франции в П., и больше в течение всего вечера к этому не возвращался. Пока голая девица исполняла перед ними свой танец, этот банковский служащий от жены и детей перешел к жизни вообще, к женщинам, к годам, которые идут, и желанию, которое остается. Он заказал чистого солодового виски и опустошил уже несколько стопок.
Жюльен не отставал. На память приходили вечера с Жаком, Пьером Антуаном, Даниелем — «У Кастеля» или в том кафе на улице Фоссе-Сен-Жак, на которое они набрели однажды вечером и которое затем усердно посещали на протяжении целой зимы. Вспомнилось и «Клозри де Лила»[30], еще не оккупированное туристами, с пианистом, одинаково хорошо исполняющим медленный концерт Моцарта и мелодию из фильма «Касабланка»[31]. Как бы в ответ на эти воспоминания пианист из “Blue Spot” заиграл мелодию из старого черно-белого фильма, и Бонди, уже под газом, скорее для себя, чем для своего собеседника, тихо произнес знаменитую фразу Хамфри Богарта: “Play it again, Sam”[32]. Когда обнаженная танцовщица подошла к ним со шляпой в руках, он вытащил из кармана пачку денег и половину отдал ей, а затем долго и упорно оспаривал у Жюльена право заплатить по счету. Жюльен понимал, что Бонди испытывает нечто вроде умиления, вновь обретя бар, пианиста, исполнительницу стриптиза, от которых его отдалила судьба семейного и исполнительного чиновника среднего уровня, и что потребовались приезд в П. и сообщничество французского консула, чтобы все это вернулось. И вот что любопытно — Жюльен тоже разделял это его умиление.
Оба навеселе вышли из бара. И хотя улицы были пустынны, это была не холодная мрачная красота н-ских фасадов зимой: в П. были широкие проспекты, а крытые пешеходные тротуары приглашали ко всевозможным ночным шатаниям. Они пошли пешком. Бонди взял Жюльена под руку. Он по-прежнему звал его «господином консулом», но, казалось, еще чуть-чуть, и они перейдут на «ты». Тот продолжал рассказывать о себе, о своих редких поездках в Цюрих, в Триест, о своих тамошних подружках. На круглой площади, посреди которой возвышалась конная статуя великого герцога, оставившего по себе в П. неизгладимую память, поскольку он чуть было не задавил его жителей налогами, Бонди заявил, что организует для своего нового друга поездку в Триест или Венецию и познакомит его с женщиной в его вкусе. Когда они проходили по кварталу, где под воротами ждали проститутки, у Бонди вырвался вздох сожаления: он все же должен был вернуться домой, хотя вечер, проведенный с консулом, и напомнил ему его молодые годы. Жюльен не удивился, обнаружив в себе те же воспоминания; они пообещали друг другу увидеться. На следующий день Леон Бонди был вызван в Цюрих, и Жюльен в одиночестве нанес визиты префекту, квестору, прокурору и добряку-архиепископу.
Когда они с Джино тронулись в обратный путь, его охватило неясное томление, уже испытанное им в детстве по воскресным вечерам только потому, что завтра был понедельник. При его появлении м-ль Декормон доложила, что профессор Амири звонил два раза, что он выздоровел и желает видеть его у себя на ужине послезавтра.
Следующие два одиноких вечера в пансионе Беатрис были более гнетущими и удручающими, чем все предыдущие. Мать и дочь Штраус уехали, а девица с челкой громко хохотала в гостиной в компании молодого иностранца, которого, видимо, подцепила на улице. Не обращая на Жюльена ни малейшего внимания, они некоторое время спустя удалились к ней в номер.
ГЛАВА V
Первое, что отметил Жюльен, войдя в квартиру Джорджо Амири, был запах. Смесь ладана и гари, сквозь которую пробивался менее уловимый, затушеванный, но стойкий запах эфирных паров. Жюльен застал хозяина за курением плоской египетской сигаретки, аромат которой примешивался к другим.
Молчаливый дворецкий довел консула до второго этажа дворца Ферранте и ретировался. Из обоих окон гостиной виднелась река.
— Дорогой друг!
Джорджо Амири раскатисто произносил звук «р». Он пожал гостю сразу обе руки. Затем подвел его к двум диванам, обитым зеленым бархатом и расположенным под углом друг к другу.
— Какое счастье, дорогой друг, видеть вас наконец у себя и какое несчастье не иметь возможности принять вас раньше!
Голос сухопарого высокого старца, согнувшегося при рукопожатии чуть ли не пополам, оказался еще более высоким, чем по телефону; разговаривая, он складывался еще сильнее, глаза его превращались в щелочки, губы растягивались в притворно-веселой улыбке. За этой напускной веселостью скрывался старик, которому было за восемьдесят и которого по ночам душила астма — дышал он со свистом и даже не пытался скрыть этого,
— Могу ли я поинтересоваться, каково ваше мнение о нашем славном городе, после того как вы пробыли в нем две недели? — осведомился он, но не дал Жюльену и рта раскрыть, забросав его другими вопросами — о пансионе, работе, несравненной м-ль Декормон, ужасной непогоде. Умолкнув наконец, он сам и расхохотался под изумленным взором Жюльена.
— Не беспокойтесь: болтаю я много, а знаю и того больше. Уже все, например, знаю о вас: вам скучно в пансионе Беатрис, а присутствие бедной госпожи Штраус отнюдь не тонизирует; отделкой дворца Саррокка займется не кто иной, как господин Соллер; мадемуазель Декормон с юношеским пылом вновь взялась за свои обязанности; вы тем хуже переносите холод, что наивно считали Н. южным городом. Вот видите, ничто, касающееся вас, не ускользнуло от меня!
На этот раз он умолк, и Жюльен смог выразить удивление его осведомленностью. Джорджо Амири вновь изобразил улыбку, весело усмехнулся и продолжал все тем же тоном:
— За те шестьдесят с лишним лет, что я живу здесь, по горло пресытившись красотой, я до того насмотрелся на шедевры прошлого, что теперь мне кажется гораздо более занимательным созерцание окружающих меня лиц обоего пола. Как вы сами очень скоро поймете, что в Н. каждый и для себя, и для других играет комедию, старую, как сам город, так и я отгадываю все ответы прежде, чем они будут произнесены. И так со всеми, кто появляется в городе: здесь говорят вслух лишь о погоде, о дворцах на реставрации, о нескольких особах женского пола, ставших местными законодательницами, и о пустяках, о которых я первый сообщу вам, если вы меня не опередите. И потом, буду уж с вами до конца откровенен, у меня собственная сеть надежных шпионов. Поскольку я почти не выхожу, добрая дюжина друзей столь добры, что звонят мне ежедневно и сообщают, каков пульс города. Достаточно умело выбрать друзей, а уж природная нескромность каждого сделает остальное: мне известно, вплоть до мелочей, чем ежедневно в любое время суток занимаются те пять-шесть десятков моих сограждан, которые заслуживают моего любопытства, и при этом я не покидаю своей гостиной. С момента вашего появления в Н., чьим полноправным, а к тому же и почетным гражданином вы стали, их число достигло пятидесяти одного или шестидесяти одного; отнесите это на счет старческого любопытства и будьте снисходительны, в противном случае я, к прискорбию своему, потеряю друга, которого еще не приобрел!