Плетнев зевнул. Осмотрел баб посоловевшими от сытости глазами.

— Не допустил Бог: послал Родиона Николаевича. Дознаватель вскочил. Тянется перед твоим. Три слова ему товарищ Добрых сказал-все понял, сопель! Остыл, человека во мне опознал. Редкой справедливости начальник, Родион Николаевич. На таких власть ихняя продержится. Ежели с голодухи не замрет, постоит и такого еще наделает!

— Остальные как? — спросила Клавдия, стараясь быть спокойною.

— Сказать можешь, кем интересуешься?

— Фельдшером, — сказала за нее Лукерья Павловна и стала убирать со стола посуду.

— Э-э-э-э-э!

Егор сморщился, махнул безнадежно рукой, будто от мухи отмахнулся:

— Отплясал свое. И мохнатку мне не вернул.

— Что треплешься?! — Лукерья Павловна хлопнула по столу ладонью. Ее раздражала пустая болтовня гостя. — Сунул бы ты эту мохнатку себе куда подальше. Нашел что вспоминать! С фельдшером как поступили?

Плетнев скосил в сторону глаза и обиженно засопел. Говорить начал не сразу, прежде еще разок высморкался в подол рубахи.

— Ты как мечтала? — он задиристо взглянул на Лукерью Павловну. — Наградят?! Сам от жизни отказался! Там и не такие герои ревмя ревут. Офицер при мне в петлю залез. И этого казнили.

Лукерья Павловна перекрестилась, погладила по голове Клавдию, и нельзя было понять по ее лицу: то ли она хочет заплакать, то ли еще разок облаять Плетнева.

Егор ждать не стал, как бы оправдываясь, развел руками:

— С одной стороны — человек образованный. Понимание о нашей жизни имеет правильное. С другой — знал, определенно знал — убьет его Родион Николаевич. Ни за какие коврижки не простит! И получается: хороший человек кончал хорошего человека. По странной революционной ошибке. Не разглядели друг дружку ладом.

— Самолично кончал?

— Не, Фортов. Руки связал да увел. И комиссар с ем был. Но приказ-то ясно чей…

— Гад! — выдохнула хозяйка. — Подлец!

— Зачем лаешь — служба такая. Иначе не проживешь.

— Кого защищаешь, дурак?! — Лукерья Павловна постучала костяшками пальцев по столу, вероятно подразумевая под лиственничной доской Егоров лоб. — Знала б, не кормила.

— Кого? Кого? Нешто не знаешь-родня мне Родион Николаевич. По-родственному и поступил.

Лукерья Павловна почти с наслаждением улыбнулась, прижалась спиной к печке и сказала:

— Ошибся, Егор. Нет у тебя такой родни. Зазря с кожи лупился. Трясись теперь по новой.

— Это как понимать? — Плетнев перевел взгляд на Клавдию, но та потупилась.

В следующее мгновение он почувствовал, что прошлое может повториться. Он словно оказался в переполиенной человеческими телами камере, где его раздевали и откуда он едва не ушел на расстрел. Ему стало жутко. Лица расстрелянных вышли из стены, чтобы взглянуть на него живыми глазами. Он зажмурился, стараясь избавиться от страшного видения. И оно пропало. Зато начали дрожать руки, будто он уже стоял перед бешеным дознавателем. Руки он убрал под стол, спросил напряженным, севшим голосом:

— Как же так? Чо стряслося, Клавушка?

В кухне стало тихо. Было слышно капель за окном и тяжелое дыхание гостя. Клавдия смотрела в угол, где лежал драный армяк крестного, с полным безучастием.

— Ну-кась, не молчи! — потребовал он с отдышкой.

Она сказала просто, как о чем-то само собой разумеющемся:

— Не ем дитя зачато.

Плетнев дернул кадыком, поймал в кулак свалявшуюся бороду, взглянул вначале на хозяйку, затем-в остановившиеся глаза Клавдии. В нем происходило напряженное осмысливание обрушившегося на него несчастья. Потрескавшиеся губы наконец зашевелились:

— М обуть это-шутка? Так хреново шутите!

— Шуток нет, крестный. Все тебе сказано.

— Кто такой ловкий у сердца лег, что подпустила?!

— Знать охота?

— Зачем? У меня от своих забот голова болит. Пойду, однако.

— Пойдешь! — подтвердила Лукерья Павловна и придержала его за локоть. — Пока посиди, посоветуй. Бабий ум короток.

— Ничо советовать не буду! — с силой освободился Плетнев. — С кем гуляла, у того пущай совет просит. Родион боле мне ничего не простит. Я и так задолжал. Знать не хочу про ваши дела! Считай, на ветер сказала.

Лукерья Павловна преградила ему путь. Стоя напротив бледного мужика с трясущимися от страха руками, сказала сдержанно:

— Лошадку дам. Отвези девку. Не пощадит ее Родион. А грех тебе носить придется, крестный!

— Лошадку? — Он ломался, соображая, но тут же тряхнул головой. — Пошла ты со своей лошадкой! Ее махом заберут, самого пристрелят за ослушание. Отойди, Лукерья!

Решительно подвинул рукой хозяйку, подхватил с пола армячишко и толкнул дверь. Тотчас голос за его спиной с отчаянием позвал:

— Крестный!

Оннеобернулся, стоял напороге, словно в раздумье. Крепкая шея медленно краснела. Потом Плетнев натянул на плечи узкий армяк и спросил:

— Ну, что тебе?

— Передай отцу, пусть заберет нас с сыночком. Внук, передай, родился. Савелием назвала.

— Почему не передать? — Плетнев неловко пожал плечами. — Он с ума сбежит от твоего блуда. Софью, ту ничем не проймешь, а вот… Как тебя угораздило?! Всем беды натащила!

— Пошел, так иди! — погнала хозяйка. — Детей настрогал, не знает, как они делаются! Тебе, поди, добрые люди помогли? И самого тем же способом ладили, да ошиблись малость: овца с бородой получилася!

Плетнев побледнел, ответил через плечо с шипящей злостью:

— По двум тропкам бегаешь, бабонька. М отри, не растянися: седло порвешь!

— Иди! Иди! За заплотом не забудь штаны вытряхнуть!

Лукерья Павловна подтолкнула гостя в спину и захлопнула дверь.

Со двора в избу проскочил запах талого навоза. Клавдия подумала, что уезжать из города придется ночью по мерзлой дороге: по талой лошади не пойдут…

Глава 9

…Из Скитского банда убралась под самое утро, не забыв подпалить все избы, где жили поддержавшие новую власть бедноватые активисты. Отряд Родиона Добрых встречали дымящиеся пепелища да бывшие хозяева поселений, развешанные по бесполезным теперь воротьям.

Казненных было четверо. Никто их не оплакивал. Висели они одиноко и грустно, вывалив за нижнюю губу синие языки.

Родион задержался взглядом на седом, костлявом мужике, чья смиренная поза безвинного мученика напомнила о смерти отца. Висел он ров ненько, продолговато, будто распухшее продолжение веревки. Поди, вершка, а то и того меньше, не хватило бедолаге, чтобы упереться в землю голыми ногами. Такой длиннющий уродился.

Родион посмотрел на тонкие ноги, торчащие из штанин, как пестики из ступы. Расстроился и тронул коня.

Скитское вымерло.

— Нам их не догнать, — сказал комиссар Снегирев, когда всадники подъехали к колодцу и начали поить коней из длинного обледенелого корыта.

Родион повернул на голос хмурое лицо. Некоторое время рассматривал Снегирева, но думал, вероятно, о другом и, может быть, даже не замечал, кто перед ним стоит. Наконец он спросил:

— Фрол, тебе здесь зверовать не приходилось?

— Зверовал по левой полоти Анадикана, где Жилкинский отстой. Этих надо имать у Тухлого озера. Там не приходилось. Говорят, места сорные, россыпей много, а выше китайской тропы — гольцы.

— Кто говорит?

— Мокрогуз. Флегонт. Вон та изба с дырявой крышей ево. Под бедняка рядится. Богатство у него разве угадать можно какое. Огромный капитал!

— Слыхал! С кем он?

— Флегонт? Ему лишние глаза не нужны. Власть нашу не уважает, хотя Петру Усачеву… — Фортов кивнул в сторону одного повешенного, из кармана тепляка которого торчала отрубленная рука… — Четыре пуда муки дал без процентов. Но все одно, он — бесстыжая сволочь! Бандит, каких свет не видывал!

— Тогда пойдем!

Старый дом с покосившейся к лесу дыроватой крышей был обнесен крепким заплотом. Во дворе на длинной кованой цепи метался громадный ублюдок с разорванным ухом и налитыми кровью глазами. От неимоверной злобы и напряжения пес не мог лаять, выплевывая вместе с пеной короткий, отрывистый рык.