Месть трезвела, покрываясь тонкой кожей терпения. Он понимал, что не может вынести и исполнить приговор. Главное сейчас — одолеть в себе это жгучее, требовательное желание. Остыть. Подождать.

«Мы еще разочтемся! — подумал Родион. — Но как уйти? Побитой собакой от порога?»

В это время крикнул колокол. Не прогудел — крикнул. И наступившая тишина освободила в них тревожное ожидание. Клавдия слепо, как на святой лик, перекрестилась, уставившись в грозное лицо Родиона:

— Господи, прими душу безвинную!

Он не надеялся на слова, и они прозвучали для него чем-то далеким, пришедшим с колокольни, где был убит фельдшер.

Колокол молчал. Родион вздохнул полной грудью. Не чудо ли: он — здесь, и он — там. Стоит над трупом очкастого звонаря, над молчанием колоколов. Невидимо грозный, отмщенный, гневно чистый! Почти нечеловек! Знай, Клавдея, чья рука совершила правосудие! За полверсты дотянулась!

А Клавдия все еще стояла, ничего не различая перед собой.

«Проняло тя, — внутренне усмехнулся Родион. — Погоди, еще не то посмотришь!»

От детства ему досталась толика надежды на чью-то справедливость. Став справедливостью сам, он не почувствовал тяжести своей ноши. Ему было легко, ибо нес он ее вместе с революцией, карая ее именем все, что смеяло надеяться на собственную правду, никому не оставляя выбора. И приговор батальону голодных врагов они вынесли вместе: офицеры идут на смерть!

К Родиону возвращалась прежняя уверенность. Он разжал ладонь, патроны начали падать на чисто скобленный пол. Один! Два! Три! Четыре! Пятый остался в ладони. Родион подбросил и поймал его хватом сверху. Опустил в карман. Пусть будет. Хорошая примета.

Клавдия все еще смотрела на него странными, пустыми глазами. Ему было неприятно видеть эту ничего не выражающую пустоту. Он ждал хотя бы раскаянья, хотя бы слез, оброненных на его командирские сапоги. Даже обыкновенного испуганного взгляда. И ничего не получал…

Нетерпение будущего боя толкало командира объединенных отрядов к порогу, падшая, молчаливая женщина-держала около себя. Родион не мог уйти, ему требовалось непременно истребить в ней застывшее равнодушие.

Где-то за Широкой Падью катился батальон отчаявшихся людей, спешивших сразиться с ним не на жизнь, а на смерть. Последней каплей замерло в нем последнее желание. Упади та капля — он уйдет.

… Стояло время полдня. Три зрелые души сошлись в доме Свинолюбовых. Одна, отлетевшая, взирает на свой бывший плен, сожалея и радуясь одновременно. Но чувства ее не покидают, она расстается с ними, как с тяжким бременем прошлой своей жизни. Заботливая Вечность терпеливо ждет за спиной ее возвращения в лучший мир. У Вечности — глаза сыновей. Обернись, Лукерья. Здесь нет обмана, нет правды, нет тяжести беспощадного времени. Здесь ничего не разрушается, ибо твоя новая жизнь — отражение тленного существования. Она — бесконечна. Обернись, Лукерья. Не бойся. Смерть — порог, за которым встреча.

Рвутся нити сгнивших сомнений. Без боли земной освобождается пленная душа. Сейчас она повернется, увидит, и приключится счастье, от которого никогда не отвернуться. Пришел конец всему временному, Лукерья уходила в Вечность…

Душа вторая обмерла в отчаянье. Две смерти по духу близких людей, как невидимые птицы, попрощались с ней из безвозвратного своего далека. Она почувствовала себя одинокой. Полной болью восприняла их прощание с миром, где ей суждено остаться в новом порядке жизни, рядом с этим сросшимся с маузером человеком.

И в тиши своего одиночества суждено было выбирать. Она увидела себя, окутанную легким прозрачным облачком. Неощутимо разделенная надвое, почувствовала готовность распрощаться с ненужной жизнью.

— Иди, — позвала ее небесная Клавдия.

Слово чистое, будто отмытое в таежном ручье.

Слушать хочется. Но другой голос с высоты, недосягаемой никакими глазами, предостерег:

— Не время! Еще не время…

И победило послушание высокому голосу, а через послушание — вернулся покой в земное ее сердце. Детские руки обняли позывистую душу. Она уже не рвется в высь. Небесная Клавдия спустилась на землю. Они соединились, стали неразделимы. Все входит в границы свои, обретает размеры и тяжесть. Остается с познавшим другое состояние, частица Той памяти, негасимая свеча, чей свет необходим человеку для озарения смысла земной жизни, чтоб освещать и согревать его путь до последней черты. И черту он должен перейти с тем светом.

Отныне всем желающим слушать скажет она:

— Жизнь — страшный сон, от которого вера поможет нам очнуться по ту сторону смерти. Где матери ждут детей, дети — матерей, жертвы — палачей. Где кончаются тайны и время. Но есть Любовь. Она выкрикнет имя твое и, все рассудив наперед, вернет каждому то, что он отдал другим в мире тварном.

Ну, разве не ясно — здесь мы — сеятели, на другой стороне — жнецы. Земная жизнь может осудить дух наш на нищенство в вечной жизни…

Душа третья слепа. Даже душой себя опознать не может. Горе! Не озабоченная мыслями о том, что ждет ее за границей смерти, в бредовой темноте готова стоптать всякого, кто встанет поперек ее воли. Слепому свет не объяснишь. Особенно когда прозрение его не искушает. Когда гор дый разум отверг Создателя, ибо таковым считает себя сам.

И ничем не привязанная к Истине, душа побрела своим путем. Что сотворит она, слепая и гордая? Где предел темных блужданий?

— Эй, кто-нибудь, удержите ее!

Тишина. Даже колокол не зовет молиться за прозрение беспризорного человека: звонаря убили…

Эпилог

…Три души собрались под крышей дома Свинолюбовых. Каждая в своем особом состоянии. Для одной кончилось время. Для двух других время пробило полдень, и последний удар маятника отмерил конец терпению Родиона. С той минуты он думал только о бое. Он сказал:

— Живи как знаешь! Мы в полном расчете.

Круто развернулся. Толкнул плечом дверь.

Она шумно отлетела в темные сени, начала медленно, с ленцой, возвращаться на место, пропустив в избу радостное ржание командирского иноходца.

Дверь стала на место, и в доме все успокоилось. Наступил покой именно такой, каким ему положено быть над умершим: торжественный и стойкий. Одно было плохо: покойница лежала как-то неловко, скомканная неосторожной смертью.

Солнце незаметно сползло с воскового лица Лукерьи Павловны на покрытое легким кружевом плечо. Из-под плеча выглянул таракан. Пошевелил усами, снова спрятался и больше не показывался, должно быть, убрался под печку.

За окном две спаренные лошадки провезли зеленую пушку с длинным стволом. Стоя на передке, боец в распахнутом тулупе кричал-, размахивая над спинами лошадей вожжами:

— А ну не ленись! Гони, родимые!

Крик помог Клавдии вернуться в себя. Она огляделась с почти животной покорностью. Потрясение от случившегося постепенно отступало перед необходимостью что-то делать. Она потянулась к работе, как больная корова к спасительной траве. И первым долгом подумала о Тунгусе:

«Отпустить надо будет, не то так в цепи и сдохнет».

Сняв с большой пуховой подушки накидку, завесила зеркало — покойник в доме. Каждый ее шаг был несуетливо продуман. Она наклонилась, ухватила за холодеющие ноги хозяйку дома, осторожно потащила ее от печи. Тело двинулось легко, но голова неожиданно глухо стукнулась об пол.

Клавдия вздрогнула, ладони не разжала.

— Ух, ты! Будто черт копытом! — произнесла она и снова потянула, приговаривая: — По крови скользит тетя Луша. По собственной кровушке, как на саночках…

Затем осторожно сложила на груди покойной еще послушные руки и двумя пятаками, из маминого узелка, прикрыла удивленные глаза. Нос сразу вытянулся, заострился. Тетя Луша перестала к ней присматриваться.

Кровь на полу была густой и тягучей. Каждый раз, опуская в ведро с водой липкую тряпку, она ощущала тошноту от острого, солоноватого запаха. К концу уборки запах, однако, прижился, стал совсем обыкновенным.

— Ко всему привыкаешь, — убеждала себя Клавдия, с трудом перетаскивая через высокий порог ведро. — Жива и ладно. Сил еще наберешься…