— Люди всегда будут иметь нужду в хороших сапогах. Хороших революций не бывает. Когда общество выздоравливает, они проходят, как насморк. Нет революции, что делать революционерам?

Лазарь был так молод, что имел собственное мнение. Он дважды побывал на каторге и вместе с чахоткой приобрел большой опыт революционной борьбы.

С тех пор прошло не так уж много лет. Отец, должно быть, еще живой. Мудрый еврей никогда не ломил цену за свою работу, потому его уважали и во время погромов на лавку Лейбы Зайцева только мочились. Это можно было пережить…

«Уступи, папа, мне свои заботы», — подумал Лазарь и сказал:

— Они идут со Сретенки. Триста сабель. Пять пулеметов. Пушки бросили на перевале. Ревкому приказано организовать оборону города и уничтожить противника. Командиром объединенного отряда назначен… — Тут Зайцев оглядел всех внимательным, строгим взглядом, словно читал собственный приказ о назначении командира объединенного отряда. — Добрых Родион Николаевич!

— Что?! — сорвавшимся голосом выкрикнул Зубко. Протянув широкую ладонь с растопыренными пальцами, потребовал — Дай взгляну! Да-а-а! Я несогласный!

Он оглядел членов ревкома, ища поддержки, но все как-то рассеянно отводили глаза, откликнулся только Чумных. Илья буркнул негромко, однако с сердцем:

— Стоило зря языком чесать?! Пустой разговор получился!

— Несогласный я! — вскочил Зубко.

Рывком расстегнул верхнюю пуговицу габардинового френча и настоятельно потребовал:

— Давайте обсудим! В чьи руки отдаем судьбу города?! Я ему не доверяю! Он нас обманул…

— Чем будем офицеров встречать, Зубко? — спросил сквозь зубы Иван Мордухович. — Огнем или склокою? Да помолчите вы! Вас как из печи вынули. Остыньте!

— Кто это должен молчать? Я?!

— Вы и причем немедленно. Приказы надо выполнять! Не поймете — станете к стенке! А пока сядьте, Зубко!

В кабинете наступила неловкая тишина. Председатель следственной комиссии смерил Морду- ховича уничтожающим взглядом, но ничего не успел ответить.

— У меня есть некоторые соображения, товарищи, — вмешался в грызню Боровик. — Насколько я понимаю, возникли задачи первоочередные и второстепенные…

Рядом с ним неторопливо, будто все происходящее совсем его не касалось, поднялся Родион Добрых. Пошел ровным, уверенным, неторопливым шагом к висевшей на стене карте. Вначале была видна прямая, затянутая портупеей спина, затем он повернулся. И Боровик замолчал.

Никто больше не рискнул заговорить. Спор кончился. Перед членами ревкома стоял командир объединенного отряда, отвечающий за оборону города. Перемена в его облике была едва заметной, почти неуловимой, но именно ею он выделился из всех присутствующих, став центром, вокруг которого им предстояло крутиться.

— Шпрах поставит пулеметы на Уханьковском взлобке, впереди старых бань. Левая покоть открыта для стрельбы, а с сиверов крутовато для лошадок. Ползком не пойдут — гордые.

— Померзнут матросы, — уже по-деловому возразил Боровик. — С ночи еще холодно.

— Снять тулупы с писарей и тех, кому они не нужны. Иван, ты это сделаешь. Выдать каждому по норме вина. За пьянку, Шпрах, ответишь головой! Понял?! Конницу отвести к тюрьме. Схорониться во дворе до сигнала. Ударим вбок, когда они начнут атаку.

Осмотрел всех, никого не стесняясь, застегнул кобуру и продолжил:

— Прошу помнить — шкуру свою защищаете. Отходигь некуда. Дурную слободку оборонять не будем.

— Как же так? — пожал плечами Мордухович. — Они непременно туда сунутся.

— Сунутся, Ваня, сунутся, — согласился с ним Родион. — И наскочат на наших пушкарей.

— А ведь верно! — Горлов, казалось, был искренне восхищен. — Место там стесненное, коннице не разбежаться. По-хозяйски, Николаич, думал. У мене б мозгов на такое не хватило.

Родион слушал Горлова, рассматривая его с изучающим вниманием так пристально, что тот стушевался и спросил:

— Ты чо, Николаич, не признал чи чо?

— Я о другом вспоминаю. Это же ты в Сосновке остановил беляков? У пулеметов ты был?

— Да, с Сердюком мы их покосили Меня после того в командиры назначили. За отличие в бою.

— Еще раз отличишься, Семен. Будет у тебя нынче такая возможность. Бери пулемет, моего Пошехонова и дуй на колокольню. Мордухович, заберешь его роту!

Г орлов, вспомнив о командирском звании, хотел было обидеться, но Родион продолжал смотреть на него с тем же непонятным настроением безжалостного любопытства, и Горлов потерял- ея под его взглядом, спрятал глаза, поспешно согласился:

— Хорошо, раз надо для революции. Тряхнем стариной!

— Тряхни, очень ей надо, чтоб ты тряхнул.

В голосе прозвучала насмешка, которую Горлов постарался не заметить и даже сделать вид, что новое назначение ему очень нравится. Но всем стало ясно — Семен поплатился первым…

Все еще недовольный оборотом дела Чумных спросил громко, подчеркивая тем самым свою самостоятельность:

— Ты каким местом думаешь, Родион? Они же по Воронухе пойти могут. В спину мне выйдут. Тогда городу конец!

— У меня то место, на которое намекаешь, соображает больше, чем твоя голова. Ты это крепко запомни! По Воронухе они не пойдут, там промоина — на промоине. Коли рискнут, Семен их приметит. Развернешься.

— Не та позиция! Дома снесу, — упрямился сникший Чумных. — Меньше тебя знаю, что ли?!

За дверью тяжело прогромыхивали сапогами, кто-то крикнул:

— Егоров, выдай ему оружие!

И, дождавшись, когда станет тихо, Родион сказал:

— Позиция верная. Дома пощадишь, тебя не пощажу. Лениво воюешь, Илья, не один примечаю. Мне таки вояки могут не пригодиться.

— Чо ж это такое, Лазарь? — вскочил возмущенный Чумных. — Он меня теперь изживать будет! Скажи и ты свое слово!

Но Родион и не подумал ждать, когда скажет свое слово председатель ревкома. Он подошел к Чумных, нахлобучил ему на голову шапку, сурово попросил:

— Закрой рот! Не то сам захлопну! Иди и выполняй приказ. За свои слова отвечаю. Пошел!

И когда красный, расстроенный Чумных прикрыл за собой двери, сказал, кивнув ему вслед головой:

— Видал гуся, Зубко? Всякое может выкинуть. При нем твой верный человек должон быть.

Зубко, объятый противоречивыми чувствами, кивнул и отвернулся к окну. Глядя в его толстый, розовый затылок, Родион задумчиво крутил черный ус. Пожалуй, его одного не тяготило вынужденное молчание, ему было приятно сознавать, что все они ждут, когда заговорит он. Но Родион не торопился. И первые произнесенные им слова были неожиданно по-домашнему доверительными.

— Мы их разобьем, товарищи. Я же знаю, куда они пойдут. Еще очень в вас верю. В вашу революционную стойкость. Сейчас хочу всех вас выслушать.

Напряженность в людях еще не улеглась, однако той первой остроты, когда слова могли заменить выстрелы, уже не ощущалось. Разговор покинули зловредные выражения, уступив место другим, четким формулировкам военного време ни. Произошло то, что происходит и будет происходить с людьми, осознавшими общую опасность, а в ней- свою собственную. Они поняли— путь собственного спасения лежит через уничтожение других людей, потому надо объединиться, быть вместе. После видно будет…

Штаб заработал. Председатель ревкома Зайцев вдруг почувствовал, почти физически, что его вместе со столом задвинули в самый дальний угол кабинета, где он невидим и неслышим. Забыт. Глазами стороннего человека Зайцев наблюдал, как обозначались в реальные контуры и потекли мимо него ратные заботы революции, точно река мимо выброшенного на берег бревна. В ней плыли приказы, человеческие судьбы, патроны, хлеб, смерть. Но стороной, хотя совсем рядышком с ним. Он не мог, скорей всего не хотел с этим общаться, прекрасно зная, что будет в реке действия обыкновенной щепкой. За одно было сильно обидно тщеславному Лазарю-больно скоро, неприлично открыто сбежала от него власть. Нашла себе удобное, подходящее ей по всем статьям вместилище, сразу зажила бурной жизнью, расставляя по местам революционное воинство Никольска.