Блестящая, весёлая, часто праздничная столица великой империи преобразилась в прусский город с будочниками, шлагбаумами, визгом флейт и сухой дробью барабанов.

Адмирал А. С. Шишков, человек тонкий и наблюдательный, писал, что всё вокруг переменилось так основательно, что казалось, будто настал «иной век, иная жизнь, иное бытие».

Г. Р. Державин уподоблял начало нового царствования иноземному нашествию, когда чужестранные солдаты и офицеры захватывают город и на каждом шагу являются перед гражданами в непривычной для глаз форме, гремя тесаками, звеня шпорами, стуча сапогами.

Екатерина II сказала как-то: «Не родился ещё тот портной, который сумел бы скроить кафтан для России». Казалось, что такой портной появился и стал кроить для великой многоязычной и пёстрой России тесный мундир единого для всех прусского образца, безоглядно и бесстрашно бросая вызов и народу, ещё помнившему победы при Гросс-Егерсдорфе и Кунерсдорфе и взятие Берлина, и армии, воспитанной на суворовском неприятии пруссачества, и гвардии, не желавшей уподобляться презираемым ею гатчинцам.

Вместе с тем совершеннейшей неожиданностью и неким нонсенсом было воспринято освобождение из неволи трёх важнейших и знаменитейших политических врагов Екатерины. «Бунтовщику хуже Пугачёва» — Александру Николаевичу Радищеву, томившемуся в Илимском остроге в Сибири, Павел разрешил возвратиться в имение его отца — село Немцово Калужской губернии. Гуманист-просветитель, книгоиздатель Николай Иванович Новиков, без суда заточенный в Шлиссельбург на 15 лет, также был освобождён Павлом. Но ещё больший резонанс вызвало освобождение из Петропавловской крепости национального героя польского народа Тадеуша Костюшко — генерала армии Джорджа Вашингтона, главнокомандующего польской повстанческой армией, разгромленной царскими войсками. Вместе с ним получили свободу 12 тысяч его пленных сотоварищей, разосланных Екатериной по медвежьим углам империи на поселение и в ссылку.

Большинство российских обывателей были не в состоянии объяснить такие странные действия нового императора, в Петербурге же возобладало мнение, что всё это Павел делает в пику своей покойной матери.

Точно так же было воспринято и ещё одно его распоряжение, показавшееся многим кощунственным. 19 ноября, через две недели после смерти Екатерины, когда её прах ещё не был погребён, Павел велел вынуть из-под пола Александро-Невской лавры останки своего отца Петра III, переложить их в великолепный гроб, точно такой же, в каком лежала Екатерина, и отвезти в домовую церковь Зимнего дворца.

25 ноября Павел возложил на гроб отца императорскую корону, произведя таким образом коронацию Петра III, которую тот не успел осуществить при жизни.

2 декабря вся царская семья во главе с Павлом шла при восемнадцатиградусном морозе по Невскому проспекту, пока гроб Петра III не поставили рядом с гробом Екатерины. 5 декабря оба гроба были перевезены в Петропавловский собор, где находилась родовая усыпальница дома Романовых.

Лишь 18 декабря состоялись похороны, и эта мрачная погребальная церемония, затянувшаяся почти на полтора месяца, стала как бы символическим прологом нового царствования.

Известный мемуарист и литератор Ф. Ф. Вигель, обладавший умом злым и острым, спустя много лет после воцарения Павла писал: «Вдруг мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым, однако же, в мундир прусского покроя, с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух средних веков: Версаль, Иерусалим и Берлин были его девизом, и, таким образом, всю строгость военной дисциплины и феодальное самоуправление умел он соединить в себе с необузданною властью ханскою и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства»[48].

Не желая повторять ошибок, допущенных в начале царствования Петром III, Павел решил ускорить собственную коронацию и объявил о ней в тот самый день, 18 декабря, когда состоялось погребение Петра III и Екатерины II в Петропавловском соборе.

В конце марта 1797 года Павел с семьёй и большой свитой выехал на коронационные торжества в Москву, где по извечной традиции в Успенском соборе Кремля и был произведён этот обряд.

Коронация отличалась необычайной пышностью и торжественностью и происходила в воскресенье 5 апреля, в день Пасхи. После того как корона Российской империи была возложена на голову Павла, он прочёл акт о престолонаследии и оставил его в специально откованном для этого серебряном ковчеге, помещённом навечно в алтаре Успенского собора.

В день коронации множество приближённых Павла получили чины, ордена и новые поместья. 82 тысячи крестьян было пожаловано в этот день новым владельцам.

За четыре года своего царствования Павел передал в собственность помещикам более 300 тысяч государственных крестьян мужского пола, искренне считая, что помещики лучше заботятся о своих крепостных, чем казённые чиновники. Однако государственные крестьяне были лично свободными, а далеко не каждый барин или барыня проявляли о своих крепостных рабах отеческую или материнскую заботу.

Желая погасить волну крестьянского недовольства, новый император при вступлении на престол одновременно издал высочайший манифест, которым барщина ограничивалась тремя днями в неделю, три дня крестьянин мог работать на себя, а воскресенье объявлялось выходным днём.

Павел пробыл в Москве чуть больше месяца и 3 мая отправился вместе с Александром и Константином в поездку по России. Для сыновей Павла это было первое большое путешествие по принадлежавшей им огромной и во многом для них незнакомой стране.

Из Москвы Павел и его сыновья прибыли в Смоленск, затем проехали в Могилёв, Минск, Вильно, Гродно, Митаву (ныне Елгава в Латвии), затем в Ригу и Нарву и 2 июня возвратились в Павловск.

Ровно через год Павел, взяв с собой Александра и Константина, снова отправился в путешествие. На сей раз маршрут был иным: через Москву августейшие путешественники проехали во Владимир, Нижний Новгород, а затем в Казань. Оттуда через Ярославль, минуя Москву, Павел, Александр и Константин возвратились в Петербург.

Повсюду Павел прежде всего учинял смотры войскам. Они наводили немалый страх и трепет на всех в них участвующих. Командир Уфимского полка, боевой офицер, соратник Суворова, полковник Л. Н. Энгельгардт, находившийся со своим полком в Казани, писал, что он шёл на смотр с большим ужасом, чем за три года перед тем на штурм варшавского предместья.

Всё увиденное не могло не произвести на Александра самого сильного и самого безрадостного впечатления. Вернувшись из путешествия, он поделился чувствами и мыслями со старым своим другом Лагарпом, воспользовавшись тем, что в Швейцарию отправился один из его друзей — Николай Николаевич Новосильцев. Несмотря на то что Новосильцев был на шестнадцать лет старше Александра, они оба по взглядам, воспитанию и отношению к жизни могли считаться людьми одного поколения. Н. Н. Новосильцев, Адам Чарторижский и граф П. А. Строганов входили в кружок так называемых «молодых друзей» Александра, все они пользовались его доверием.

Александр вручил Новосильцеву для передачи Лагарпу письмо, которое проливает свет на многие коллизии будущего царствования Александра. Вот почему, несмотря на большой объем письма, приводим его полностью.

«Наконец-то я могу свободно насладиться возможностью побеседовать с вами, мой дорогой друг, — писал Александр. — Как уже давно не пользовался я этим счастьем. Письмо это вам передаст Новосильцев; он едет с исключительной целью повидать вас и спросить ваших советов и указаний в деле чрезвычайной важности — об обеспечении блага России при условии введения в ней свободной конституции. Не устрашайтесь теми опасностями, к которым может повести подобная попытка; способ, которым мы хотим осуществить её, значительно устраняет их. Чтобы вы могли лучше понять меня, я должен возвратиться назад.

Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной императрице; они лишь увеличивались по мере того, как её здоровье и силы нравственные и физические стали слабеть. Наконец в минувшем ноябре она покончила своё земное поприще. Я не буду распространяться о всеобщей скорби и сожалениях, вызванных её кончиною и которые, к несчастью, усиливаются теперь ежедневно. Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать всё решительно. Его первые шаги были блестящи, но последующие события не соответствовали им. Всё сразу перевёрнуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился.