Мне хотелось, чтобы все побывали на этой выставке, по моему совету Николка ходил на нее с Таней, а когда меня снова потянуло туда, я пригласил Лену, и с этого дня мы стали время от времени встречаться с нею — не как друзья, не как единомышленники, не как любовники… Просто как два одиноких человека. Мы много о чем говорили, спорили, соглашались и не соглашались друг с другом. Она уговорила меня попробовать соблюдать Великий пост, начавшийся первого марта, я пообещал ей и держал свое обещание, надеясь, что если не вера заставляет меня поститься, то, может быть, пост подарит мне веру. Я молился Богу, чтобы он помог мне почувствовать желание молиться, я обращался к нему с просьбами осенить меня своим разумом и благодатью. Но все же большее удовольствие я находил в работе. Я вновь горячо взялся за свои офорты, и теперь, спустя год после того, как в Ахене, в гостинице «Ибис» произошла моя неповторимая встреча с Ларисой, я забивал тоску по той немецкой весне, не покладая рук работая над «Гримасами». В Великий пост, да еще вдобавок соблюдая его, я создавал один за другим офорты, изображающие шабаши ведьм, пляски колдунов, свадьбы монстров, апофеозы бесов, мистерии сатанистов, и всюду среди множества лиц, морд, образин, рыл узнавались гримасы гаврилушек, борисушек, гайдарушек, боннэрушек, димдимычей, горбачишек, дикторят, кашпирят, джун, чумаков, бурбулисов, демонов в рясах, демонов в пиджаках и галстуках, демонов в военной форме, дьяволиц с микрофонами… Я давал себе отчет в том, что мое искусство греховно, и что рано или поздно я уничтожу эту злую серию офортов, совершив то, чего не сделал Гойя, но не сейчас, не прямо сейчас, не сию минуту. Я еще только начинал осознавать природу греха, я шел к осознанию истины, как и положено, путями множества ошибок и заблуждений. Но «Гримасы» помогали мне пережить эту весну, тоску по Птичке, да и просто тоску по женщине, ведь с того дня, как я проснулся в номере гостиницы «Кубань» в полном одиночестве, у меня не было никого. У меня, который в год менял трех-четырех любовниц!

Николка, приехав посмотреть мои офорты, очень расхваливал их, но когда среди беснующихся лиц рядом с чем-то новодворским увидел нечто анпиловское, нахмурился, а уж когда дошел до офорта под названием «Изгоняющие дьявола», вовсе рассердился:

— Ну знаешь, я понимаю, что тебя может что-то раздражать в «Стяге», но чтобы показать нас такими уродцами!.. Удивляюсь, как ты меня еще не изобразил в каком-нибудь гнусном виде.

Чтобы избежать с ним ссоры я тотчас порвал офорт на куски, и этого ему было достаточно, он понемногу успокоился, хотя мог бы и сообразить, что матрица-то осталась, и с нее можно отпечатать хоть тысячу таких же офортов.

— Ты показывал это кому-нибудь, кроме меня? — спросил он.

— Нет, никому, — ответил я. — Я вообще думаю, что со временем уничтожу все.

— Пока не спеши. Взвесь все как следует. Может, ты и прав, и изображая дьявола, мы тем самым даем ему жизнь. Но как свидетельство нашей эпохи твои работы удивительно хороши. Твои карикатуры по сравнению с ними — семечная шелуха.

Когда я показал свои «Гримасы» Лене, она сначала сказала, что я гений, потом добавила, что лучше бы я не был гением и что все эти офорты нужно срочно уничтожить, хоть они и направлены против дьявола.

— Но ведь я, работая над ними, соблюдал пост и молился, — сказал я. — Неужели при этом у меня получилось нечто неугодное Богу?

— Не знаю… Не знаю, надо подумать… Надо показать их какому-нибудь хорошему священнику или лучше монаху. Поедем в Оптину.

Перед Пасхой я впервые в жизни соборовался. Во время этого обряда я молил Господа только об одном избавлении — от любовного недуга, от тоски по Ларисе. Потом была Пасха, а когда мы с Леной приехали с моими офортами в Оптину пустынь, там только что похоронили трех монахов, зарезанных в пасхальную ночь зомби по фамилии Аверин. Светлая скорбь витала над обителью.

Сам настоятель Мельхиседек осмотрел мои офорты и вынес свой строгий суд — их нельзя выпускать в мир. Все пятнадцать «Гримас» были обречены на уничтожение. Я решил, что ни в коем случае не нарушу слово, данное старцу Мельхиседеку, но, вернувшись в Москву, не спешил привести приговор в исполнение, рассчитывая, что со временем смогу совершить это бестрепетной рукой, не жалея напрасно затраченных сил и эмоций. Хотя, напрасно ли? Ведь выплеснутые в офорты, гримасы современной действительности перестали так сильно терзать мою душу, и очистившись хоть немного, она приблизилась к тому дню, когда Бог подарит ей веру.

Первого мая в храме Иоанна Богослова мы крестили сыновей Игоря Мухина. Мы с Леной были крестным и крестной. Цокотуха смирилась с Леной, тем более, что если бы не Лена, то неизвестно, в какую пропасть свалился бы Игорь, а уж тогда бы он точно не вернулся в лоно семьи. И Лена приняла возвращение Игоря к жене и детям, считая это благом и радуясь, что восстановление мушиной семьи произошло не без ее участия. Крестины прошли светло и радостно, после торжественного обряда в церкви мы отправились в гости к Мухиным, где уже был готов великолепный обед. Бывший гинеколог не довольствовался мизерным окладом псаломщика, но еще занялся кое-каким благим бизнесом, участвовал в торговле церковной литературой и зарабатывал на этом неплохие деньги. Покуда мы праздновали по поводу новокрещенных отроков, в Москве происходили страшные побоища между властями и трудящимся народом, вышедшим праздновать день после Вальпургиевой ночи. Кстати, впервые объявлено было по телевизору, что первое мая — это не просто первое мая, а праздник в честь свершившейся накануне Вальпургиевой ночи. И в душе у меня шевельнулось желание сделать хотя бы еще один офортик из серии «Гримасы».

Май оказался хорошим, несмотря на столь печальное начало в московской жизни. Лето каждый из нас встречал обновленным. Лена стала часто бывать у меня на «Баррикадной» и очень подружилась с Пастуховым, который со временем так привык к ней, что скучал, если она не появлялась несколько дней подряд. Николка окончательно сошелся со своей Таней, и в начале июня сообщил мне, что уже подал заявление на развод с улетевшей Птичкой. Конечно, за отсутствием Ларисы ему предстояло набраться терпения и ждать, пока после двух-трех откладываний в ЗАГСе все-таки решат развести супругов заочно. От Николки же я узнал хорошие вести об Ардалионе Ивановиче — он вылечил свою печень и уже больше не поддавался искушению зеленого змия; мало того, за несколько месяцев успел создать новую фирму и снова начал богатеть. На сей раз в компаньонах у него была какая-то оборотистая мадам, по словам Николки, редкостной красоты, с хищными чертами лица, но добрым взглядом. Интересно было бы на нее посмотреть, но когда я поинтересовался, не хочет ли Ардалиоша помириться со мной, ответ был отрицательный.

— А что мадам? Не метит ли она в жены нашему Ордалимону? — спросил я. — Как, кстати, ее зовут?

— Вполне возможно, что и метит. И зовут ее, кстати, Ларисой Аркадьевной Оболенской, и даже если она станет женой нашего главнокомандующего, то вряд ли захочет стать Ларисой Аркадьевной Теткой, — со смехом отвечал Николка.

На Духов день мы с Леной снова были в гостях у Мухиных и невзначай узнали, что Цокотуха ждет третьего ребенка, уже на четвертом месяце. Видать, Игорь решил возместить стране ущерб, нанесенный отсутствием детей у меня, Николки и Ардалиона Ивановича.

Здесь можно было бы и закончить повествование, ведь и вся глава написана в стиле эпилога. Но роман называется «Тридцать три удовольствия». Тридцать три, а не тридцать два. И одно неожиданное и очень важное событие отодвинуло своею прихотью эпилог от конца книги немного вглубь ее.

Солнечным июльским утром накануне нашего с Леной отъезда в Крым, где мы намеревались провести месяц в пансионате «Восторг», я приехал домой к родителям, чтобы оставить у них на месяц бедного Пастухова, который накануне весь день поскуливал, чуя близкое расставание. Попрощавшись с отцом, матерью, сестрой и Пастуховым, я уж собрался уходить, как вдруг мама сказала: