— Господа! Не Адам ли перед вами в первый день творения? Не герой ли Древней Эллады? Не Ахилл ли?

— Ы? — издал бизнесмен вопросительный звук, по которому можно было определить, что он больше, чем я, принадлежит к общественной формации, для которой свойственно игнорирование одежды.

— Нет, господа! Перед вами не Адам и не Ахилл, а всего лишь обитатель пансионата «Восторг», у которого стащили все одежды, покуда он купался голый в волнах Черного моря.

— Кто? — не понял бизнесопитек.

— Да я же, черт вас побери! — вскипел, наконец, голый Федор Мамонин.

— Тебя что, мужик, ограбили? — спросило говорящее со мной существо, и я поразился большому количеству слов, которым оно владело. — Ну ты даешь, бой! Ну и чо теперь?

— Не могли бы вы сходить в комнату номер пятьдесят пять и попросить моего друга Николая, чтобы он принес мне во что одеться?

— А как это будет выглядеть?

— В каком смысле?

— Ну ты нормальный или чо? Сколько заплатишь?

Мы договорились о цене услуг, и я был спасен. Мне оставалось лишь горестно сожалеть об утрате новых летних брюк, рубашки, купленной в Майнце по совету Ларисы, парусиновых туфель, в которых я с большим удобством путешествовал еще по Египту и Турции, швейцарского ножика, приобретенного в магазинчике возле Кёльнского собора, и нескольких тысяч украинских незалежных купонов.

Если бы несчастья окончились вместе с моими потерями — как бы еще было хорошо! Но на следующий день судьба стала потешаться над Николкой. С самого утра он затеял расширенную дегустацию прекрасных крымских вин и к полудню уже расклеился, потребовал, чтобы я вел его туда, где снимали комнату в прошлом году Лариса и Игорь. Но я не знал, где они жили тогда.

— В таком случае, веди меня в то место, где ты встретил их впервые.

— Николаша, зачем тебе это надо? Глупость! Поехали в Феодосию, хватит дурака валять.

Но его не оставляло мазохистское желание вообразить себе, как я встретился здесь на пляже с парой беглых любовников, и я повел его туда. Он почему-то был уверен, что обострившаяся интуиция правильно подсказывает ему — они снова здесь, и мы их прямо сейчас повстречаем. До позднего вечера мы сидели на пляже в ожидании Игоря, который в это время, должно быть, служил литургию в своем храме, и Птичку, которая, возможно, пела, снималась в кино, предавалась любви, училась водить «роллс-ройс» или что-нибудь такое где-нибудь во Франции, или Англии, или Италии, или другой паршивой западной державке, благо их навалом. В конце концов я не выдержал и отправился в пансионат «Восторг», а пьяный Николка остался ждать двух призраков.

Проведя в пансионате два часа, в полночь я отправился за этим дураком, но едва вышел за пределы территории пансионата, как увидел его, он, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, брел мне навстречу по улице.

Лицо его, рубашка и штаны были залиты кровью, обильно струящейся из головы. В первую минуту я подумал, что ему прострелили череп, но, к счастью, это была лишь огромная ссадина, проходящая от брови почти до самого темени. Появление окровавленного человека вызвало в пансионате нечто близкое к восторгу. Заботливые вахтерши нашли не менее заботливых медсестер, и Николке была оказана самая неотложная помощь. Вскоре он лежал в своей постели с основательно забинтованной головой и смотрел на меня жалобным взглядом. Из его рассказа выяснилось, что когда пляж полностью обезлюдел, к нему подошли три человека и попросили закурить. Он полез в карман за сигаретами и уже в следующую секунду очнулся в кустах, обрамляющих пляж, весь в крови и с саднящей болью в голове. Он не помнил их лиц и не знал, чем они ударили его.

Ночь он стонал и лишь под утро уснул обессиленный. Весь следующий день мы решали, как быть — ехать в Феодосию или немного отсидеться на месте. Еще через день врач, обследовавший Николкину рану, сказал, что началось сильное нагноение и нужно срочно ехать в Москву, делать операцию. Так мы и не добрались до раскопок в Кафе, а вместо этого вернулись в столицу нашей демократической Родины. В дороге Николка раздраженно ругал меня за то, что я, видите ли, прихвостень нового мирового порядка, вожу дружбу со всякой сволочью из «Молодежной газеты» и сам не ведаю, что уже куплен с потрохами за чечевичную похлебку. Я обещал ему похлопотать, чтобы мой отец усыновил его. Иван Васильевич и Николай Степанович спелись бы лучше, чем голубок и горлица. На вокзале в Москве мы окончательно разругались, когда я, обидевшись на Николку, стал ерничать по поводу «Русского стяга», а Николка в ответ обозвал меня прихлебателем, проамериканившейся пустышкой и не глубоко русским человеком.

— Ты не глубоко русский человек! — прорычал он мне в лицо, и я почувствовал себя немецко-фашистским танком, навстречу которому вышел израненный, весь в бинтах, боец со связкой ручных гранат. — Я отвык от общения с такими, как ты! Я знать не хочу тебя до тех пор, пока ты не очухаешься! — метнул он.

С тем мы и расстались. Через неделю я позвонил и узнал, что ему сделали небольшую операцию, очистили рану от гноя, замазали необходимыми мазями, и опасность заражения миновала. С удовольствием рассказав о своих мучениях и спасении, Николка вспомнил, что мы с ним поругались и сказал:

— А почему это, собственно, тебя так волнует? Ты бы лучше, Федя, позаботился о ком-нибудь из своих демократишек.

— Катись ты к черту! — сказал я и повесил трубку.

В начале августа я снова позвонил ему, но его все не было и не было дома. Тогда я позвонил его маме и узнал, что Николка все же отправился на раскопки в Кафу. Без меня. Тут уж я всерьез обиделся на этого дурака. Все-таки он затаил на меня злобу за то, что я тоже был с Ларисой.

Между тем, время шло, и пропасть между днем сегодняшним и тем утром, когда я проснулся один в номере гостиницы «Кубань», становилась все шире и шире. В августе я сломал ногу и почти целый месяц провел в больнице. Стояло жаркое солнечное лето, и вместо того, чтобы где-нибудь купаться и загорать, я проводил время на больничной койке, читая вслух всякую богословскую литературу, которой, навещая, снабжали меня Лена и Игорь. Я нашел некий вкус в этом чтении, хотя и не обретал для себя того, что обретали у Иоанна Лествичника, Серафима Роуза, Иоанна Кронштадтского, Дионисия Ареопагита и прочих таких авторов мои религиозные друзья. Чтение книг Нилуса развлекало, но не вдохновляло меня на подвиги. Просто в то время я еще не постиг, что прощение выше возмездия. Я еще мечтал о какой-то немыслимой каре всем, кто полюбил издеваться над людьми, каре, которая произойдет на глазах у всего человечества.

Выписавшись из больницы, я на время оставил моих святош и возобновил дружбу с Андрюшей Тихоновым и его женой Настей, дочерью покойного генерала Грохотова. Весь сентябрь я прожил у них на даче, где мы когда-то встречали 1991 год и где в качестве новогоднего подарка мне достался Ротик. Кстати, она уже год как была замужем за итальянцем и жила во Флоренции. Что же, итальянцы любят ревнивых дур. Сук, соединявший две сосны, на котором повесился генерал, был спилен, и сосны как-то сильно отпрянули друг от друга, наклонились на две стороны, потеряв связующую скрепу. В этом был некий символ, я только не мог понять — какой. В архиве генерала обнаружилось несметное количество всевозможной интересной литературы, а главное — целые подшивки «Правды», начиная с 1939 года, аккуратно переплетенные, газетка к газетке, ни единого пятнышка. Днем я помогал хозяевам дачи в каких-нибудь приятных дачных работах, во второй половине дня мы ходили купаться и загорать на пруд, а вечером с наслаждением устраивали чтения «Правды», надо сказать, в те времена весьма обстоятельной газеты, на высоком профессиональном уровне. Нам нравилась наша ностальгия по советской эпохе.

В октябре начались дожди, я вернулся в Москву и по совету Насти и Андрюши купил себе щенка колли. Причем, у кого! У незабвенного господина Гессен-Дармштадского — Александра Георгиевича Кардашова, критика и литературоведа, члена Союза писателей. С ним меня свел Игорь Мухин. Оказалось, что Александр Георгиевич родился и вырос на одной из улиц вблизи храма Иоанна Богослова, и как-то раз, наведавшись в родные места, он забрел в церковь, увидел там знакомое лицо в образе псаломщика и после службы решил подойти и засвидетельствовать свое почтение. Он подружился с Игорем, а когда его сука ощенилась, Игорь даже приложил некоторые старания для устройства щенков, в частности, один экземпляр был сосватан мне. Щенок мне понравился — крепкий, упитанный, у него уже было имя, которое тоже пришлось мне по вкусу — Фортинбрас Шепард. Я заплатил за него пять тысяч рублей и привез в квартиру на «Баррикадной». Имя Фортинбрас — довольно длинное, и я сначала сократил его и звал щенка Фортом, но потом мне стала больше нравиться фамилия моего пса в переводе на русский язык: Шепард ведь значит — пастух. Я и остановился на простом русском слове — Пастухов. И щенок быстрее всего привык именно к этой кличке. Пастухов оказался веселым и добрым малым, он любил кусать меня за пятки, требуя игры. Гулять я стал выводить его в январе, когда основательно лег снег, произведший на него неизгладимое впечатление — он мог целый час носиться по двору, подцепив на нос горку снега и стараясь не уронить ее на бегу, таков был его излюбленный вид спорта.