Тогда же, в январе, я помирился с Николкой, он лишь в конце года вернулся с раскопок, на которых заработал гораздо больше денег, чем в Мексике, стоило ехать за три моря синицу искать. Я позвал его к себе в гости, познакомил с Пастуховым и узнал о печальной судьбе Ардалиона Ивановича — бедняга допился до такой степени, что перед самым Новым годом угодил в больницу с подозрением на рак печени. За время его пьянства он лишился всего — фирмой «Танте» завладел Миша Обухов, милый, улыбчивый юноша, который не только оставил своего недавнего шефа на бобах, но при случае даже посоветовал Ардалиону Ивановичу застрелиться.

Николка за последние полгода стал еще более мужественным и красивым, лоб его пересекал изящный шрам, начинающийся над бровью и уходящий в чащу волос на голове. Вряд ли кто-нибудь теперь мог бы сказать о Николке: «красивый мальчик». Это был настоящий, закаленный мужчина. О политике мы почти не разговаривали, но однажды я все же намекнул ему, что президент столь же несимпатичен мне, как и ему. На другой день мы отправились в больницу, где лежал Ардалион Иванович. Увидев меня, Тетка не смягчился. Его осунувшееся, испитое лицо налилось ненавистью.

— Уходи, Федор! — сказал он. — Я ценю, что ты пришел, но ты уходи! Ты враг мне на всю мою жизнь, и ничто не изменит моего к тебе отношения.

Спасибо, что не обзывал и не вопил, как в прошлый раз по телефону. В расстроенных чувствах я приехал домой и сердечно пожаловался Пастухову, который с довольно умным видом вздыхал, словно хотел сказать: «Ох, хозяин, какой же ты, ей-Богу! Потерпи, пройдет еще какое-то время, и все само собой как-нибудь уладится». Надо было позвонить Игорю и рассказать ему о том, какая беда свалилась на Ардалиона Ивановича. Я набрал номер телефона Лены, она подошла сама, голос ее был грустный. Оказалось, что у Игоря тяжело заболел старший сын, и Игорь неотступно находится дома у постели больного. Час от часу не легче.

Вообще начало года выдалось не приведи Боже. Весь конец января я промучался с зубами, доставив своей болью — ее я не в силах был скрыть — страдания бедному Пастухову, который очень переживал за меня. Потом, когда я, наконец, вылечил зубы, меня однажды, в начале февраля стукнули по голове, как Николку и ограбили в метро. Случилось мне возвращаться пьяному с дня рождения Насти Тихоновой, который праздновался на даче генерала Грохотова. Почему я не остался там ночевать? Да потому, что вдрызг разругался с гостями и хозяевами, когда они стали доказывать мне, что все зло заключается в существовании Российской Империи, что как только Россия разделится на более мелкие государства — Дальний Восток, Камчатку, Западную Сибирь, Восточную Сибирь, Урал, Карелию, собственно Россию и так далее, тогда и наступит настоящая демократия и процветание. И ладно бы это говорил какой-нибудь Вася Крапоткин или какая-нибудь Софочка Мандельштам, а то ведь и мои дорогие Настя и Андрюша, с которыми мы провели такие славные деньки в прошлом году в сентябре, принялись поддакивать и требовать немедленно разогнать парламент, немедленно казнить на площадях всех коммунистов и фашистов, то бишь, красно-коричневых, немедленно установить демократическую диктатуру, что я тотчас переиначил в «тираническую демократуру», короче, завелся такой бредовый и кровожадный разговор, что мне стало тошно, особенно когда потекли слюнявые славословия в адрес «Гайдарушки» и «Гаврилушки». Был бы на моем месте Николка, он бы, пожалуй, подпалил дачу покойного генерала, чтобы тому с того света было не противно слушать разговорчики своих потомков. И я незаметно исчез, прихватив с собой полбутылки коньяку, который пил в электричке, возвращаясь в Москву. Час был поздний, в метро народу мало, черт меня дернул сойти с электрички на станции «Выхино», сесть в метро и уснуть там. Сквозь сон я услышал слова: «Сумка хорошая, чистая кожа, часы, шапка новая…» Я открыл глаза и увидел двух молодых парней, с интересом рассматривающих мою персону. Я усмехнулся и показал им кукиш. Они встали, подошли к двери, но когда поезд остановился на станции, резко подпрыгнули ко мне, ударили по голове чем-то тяжелым, сорвали шапку, взяли сумку, вывернули карманы, в которых было тысяч тридцать, успели даже снять с руки часы и выскочили из вагона, прежде чем двери захлопнулись. По лицу у меня текла кровь, вагон был пуст и мне хотелось выть. На следующей остановке в вагон напротив меня сел парень лет двадцати пяти в новенькой дубленке и шапке, с правильным русским лицом, на котором светились чистые голубые глаза. Он удивленно смотрел на мое лицо, залитое кровью, но молчал.

— Какая следующая остановка, славянин? — спросил я горестно.

— Конечная, — пропищал он несколько писклявым голосом.

— О черт, проехал! Вот видишь, славянин, что славяне со славянами делают! — указал я ему на струйки крови, продолжавшие стекать с моей головы.

— Если ты думаешь, что в таком виде можешь меня соблазнить, то глубоко заблуждаешься-а! — кокетливо сообщил мне «славянин» и подошел к выходу.

— Да ты что, дон педро? — догадался я сквозь муть пьяного сознания и туман в ушибленной голове. — В таком случае, не могу не наградить пинком.

И когда двери открылись, я отвесил «славянину» пинка. Вылетев на платформу, он замахнулся на меня сумкой и пропищал:

— Кретин! Идиот! Я бы тебе накостылял, да еще решат, что это я тебе башку расквасил! — и он почапал прочь, виляя попкой.

Хорошо еще, что я успел на последний поезд и доехал от «Планерной» до «Баррикадной». Пастухов не встретил меня, потому что я заранее отвез его к родителям. Мне было грустно и одиноко, и тоска по Птичке вновь нахлынула на меня стремительным приливом, в котором я утонул с головой.

На другой день я сообщил Николке, что повторил его подвиг и теперь тоже буду иметь шрам на башке, жаль только, что лоб остался невредим. Николка же преподнес мне другую новость — недавно он случайно встретился на улице со своей бывшей женой Таней, пригласил ее в ресторан, они вместе поужинали, а потом поехали к нему домой.

— Ты знаешь, — сказал он, — я все рассказал ей, все, что у меня произошло, и про Ларису, само собой, тоже. Мы встретились с нею, как два старых друга, которые давно не виделись и соскучились друг по другу. Как ты думаешь, у нас может снова возникнуть чувство?

— Вот уж не мне это решать! — возмутился я такой постановкой вопроса. — Кстати, Игорь, судя по всему, возвращается в лоно семьи. Болезнь сына сблизила его с женой, а ведь Цокотуха и слышать о нем не хотела.

— Мне этот человек не интересен, — хмуро ответил Николка.

— Ну и зря, — сказал я. — Все в жизни перетекает из одного в другое. Если бы Мух не увел у тебя Ларису, ты бы жил до сих пор с нею и, встретив на улице свою Таню, не имел бы возможности пригласить ее в ресторан, а потом к себе в гости.

— Заткнись пожалуйста! — перебил мои философствования Николка. — Заткнись, иначе мы поругаемся.

— Ладно уж. Как там наш друг, который не хочет ничего слышать обо мне?

— Слава Богу, у него не рак. Думаю, в марте он уже выпишется. Ты знаешь, он очень изменился. Он стал гораздо глубже.

— В каком смысле?

— Ты знаешь, он тут сказал мне однажды, что заслужил все свои беды. Оказывается, он был одним из многих дельцов, кто во время ГКЧП подвозил водку, вино и продовольствие защитникам Белого дома. И теперь раскаивается в этом.

— Но ведь он это делал из лучших побуждений, — сказал я. — Ведь он стремился защитить свободу.

— Какую, к черту, свободу?! Свободу безнаказанно грабить и растаскивать страну по кускам?

— Не думаю, что Ардалион Иванович недостаточно патриотичен.

— А я думаю, что мы все недостаточно патриотичны, иначе бы не катились так послушно в пропасть.

Изящный политический финал ознаменовал окончание этого моего телефонного разговора с Николкой. Несколько дней я не выходил из дома, опасаясь сотрясения мозга, а с этим шутки плохи. Потом, наконец, выбрался в город, побывал на выставке «Золотая нить России» в Музее изящных искусств имени Пушкина. Выставка ошеломила меня великолепием и изысканностью старинных русских одежд, начиная от крестьянских костюмов и кончая церковными облачениями и одеждами знатных вельмож. Вот если бы гражданин Фельдман привез в Бекешчабу танцоров, одетых с таким вкусом, это произвело бы настоящий фурор. Очень меня позабавил стенд, на котором красовался текст, как бы объясняющий появление такой выставки. Здесь все было узнаваемо. К примеру, такой пассаж: «Женщина в России всегда была бесправным, забитым существом. Реализовать свой творческий потенциал она могла, лишь занимаясь рукоделием, образцы которого и представлены здесь». Идиоты! Они, наверное, и впрямь уверены, что свой творческий потенциал свободная женщина должна реализовывать, танцуя стриптиз, снимаясь в порнографических фильмах, трудясь на ниве проституции и отдаваясь астрологии. Боже, где та Россия, руками которой создавались эти золотые вышивки, где эти нежные ручки, державшие иглу, где эти умные глазки, видевшие, как можно использовать богатую цветовую гамму и нигде не погрешить против хорошего вкуса!