— Лариса! Я запрещаю тебе это! — успел крикнуть я прежде, чем она подбежала к площадке, устланной углями, и скинула с ног босоножки. Я хотел было схватить ее в охапку, но вдруг, в какую-то сумасшедшую секунду понял, что у нее получится. Словно рука чья-то сняла с меня страх за Ларису, и уже в следующее мгновение босые ножки Птички побежали по углям. Она сделала всего несколько шагов туда и обратно, и, выскочив из страшного круга, в восторге крикнула:

— Получилось! Ура, получилось! Смотри, у меня ни единого ожога! Надо только верить, что все обойдется. Попробуй, не бойся!

И она снова вбежала в круг, попрыгала по нему и выскочила на безопасное место. Лицо ее светилось таким необыкновенным счастьем, будто Лариса всю свою сознательную жизнь мечтала об этих пробежках по горящим углям, долго готовилась в специальном центре подготовки, и вот, наконец, свершилось.

Какая-то фраза по-французски и хлопки раздались за моей спиной. Я оглянулся и увидел того самого человека, который с таким любопытством взирал, как мы забираемся на дерево и усаживаемся на ветку.

— Это еще что за наглый тип? — спросил я его по-русски, поскольку французским не владел. Он протянул мне руку и произнес свое имя:

— Доменик.

Я хмыкнул и посмотрел на Ларису.

— Ну что же ты, Феденька? — спросила она. — Ведь и ты можешь! Это как плавать — надо только поверить, что умеешь, и сразу поплывешь. Точно так же и летать. Надо только поверить, и человек сможет все.

Я быстро скинул с ног туфли и носки, разбежался и прыгнул на угли, поскакал по ним и закричал от восторга, но уже в следующую секунду страшная боль охватила всего меня. Преодолевая себя, чтобы не упасть, я сделал еще несколько шагов и выбежал за пределы пылающего круга. Тотчас сел и стал сучить в воздухе ногами, пытаясь стряхнуть с них жгучую, нестерпимую боль. Мне стоило больших усилий не закричать, я только стонал. Я слышал, как Лариса сказала что-то по-французски, отгоняя наглого типа, затем принялась ухаживать за мной, утешать, я слышал ее нежные, ласковые слова, она не сердилась на меня, что у меня не вышло так, как у нее, что не хватило веры в свои возможности, она любила меня, я слышал это сквозь дикую боль — о, Боже, ну почему я всегда был таким беспомощным перед болью!

Я уж было собрался с духом встать, обуться и героически добраться до гостиницы своим ходом, но было поздно — ко мне подбежали работники ресторана, уложили меня на носилки — у них, видите ли, были носилки на всякий такой случай! — и понесли прочь, чтобы никому не портить веселья. Они не скрываясь хихикали над моей участью, особенно когда узнали, что я русский. Правда, когда я каждому из них дал по доллару, они почтительно перестали смеяться. Вскоре за мной приехала машина «скорой помощи» и меня отвезли в больницу, где весьма серьезный врач, прекрасно владея русским языком, объяснил мне, что для свободного передвижения босиком по горящим углям необходимо долго тренироваться и перенимать секреты мастерства. Я возразил ему, что моя жена пробежала несколько раз по углям безо всякой тренировки и не зная секретов. Он проворчал что-то про один случай из миллиона, намазал мне подошвы какой-то мазью и забинтовал, после чего меня и сопровождающую меня Птичку вежливо отвезли в нашу гостиницу с родным названием «Кубань».

Мое неудачное нестинарское выступление и полученные ожоги пошли, как это ни странно, только на пользу. В ту ночь и все последующие дни Лариса безумно любила меня, не отходила ни на шаг, ухаживала, приносила еду, фрукты, пиво, вино. Половину времени мы проводили в постели, и хотя уже на третий день я был в состоянии ходить, мне хотелось, чтобы раны не заживали еще месяц, чтобы эти счастливые дни не кончались. Врач, оказавший мне первую помощь, дважды навещал меня и на второй раз сказал, что все заживет, как на собаке, только останутся шрамы в количестве восьми штук, но ведь шрамы украшают мужчину, хотя, к сожалению, подошвы не лицо, ими редко можно покрасоваться. Я пообещал, что в следующий раз пройдусь по пылающим углям на бровях, и подарил заботливому айболиту пятьдесят дойчмарок, благо, что их оставалось еще много от моего приза, полученного на конкурсе в Кёльне. Через неделю после нестинарницы я уже мог самостоятельно ходить по земле.

— Лариса, — сказал я в то солнечное утро, — смотри, я воскрес и хожу!

— Молодец, — ответила она. — Ты не из тех мамонтов, которые вымирают.

— Хотя и не из тех, кто может скакать по углям, — печально добавил я.

— А жаль. Если бы ты знал, какое это наслаждение!

— Я знал. Я успел почувствовать это до того, как до меня дошла боль. Я ничуть не жалею о том вечере. Он был одним из счастливейших в моей жизни.

Весь этот день мы провели на пляже. Загорали и два раза окунулись. Вода была все такая же ледяная, как и неделю тому назад. Все-таки еще стоял конец апреля. Лариса была со мной ласкова и нежна, но непонятная задумчивость то и дело сковывала ее необыкновенное, живое лицо. Однажды мимо нас по пляжу прошел тот самый противный Доменик, и мне показалось, что при виде его некое беспокойство пробежало в Ларисе. Мне померещилось, что они знакомы друг с другом — она и этот французский тип, и что-то знакомое самому мне прозвучало в самом имени Доменик, но что именно — я не мог вспомнить. «А! Не все ли равно!» — мысленно махнул я рукой и стал вслух восторгаться тем, какое чистое небо, как ярко светит солнце и как сладостно горят мои заживающие ожоги.

До самых сумерек мы пробыли на пляже, вдыхая восхитительный запах весеннего ветерка, летящего с моря, а вечером решили отпраздновать мое выздоровление, основательно нарядились и отправились в ресторан «Дельфин», расположенный прямо у берега моря, где нам подали различные рыбные деликатесы, белое вино и «гроздову ракию». Слегка захмелев, я сообщил Ларисе о своем желании, чтобы мы поженились.

— Да, но ведь я все еще замужем за Николкой, — ответила она.

— Но мы вернемся в Москву, и ты получишь развод.

— Не будем пока об этом говорить, ладно?

— Но почему?

— Почему?.. Потому что… Разреши мне завтра дать тебе ответ, хорошо? Смотри-ка, они начинают программу.

Программа варьете здесь была довольно незатейливая, но милая — четыре красотки с посредственными акробатическими способностями танцевали, меняя наряды, а в промежутках между их выходами выступали жонглер, фокусник, женщина-змея, певец с манерами Льва Лещенко и певичка с претензией на Патрисию Каас. В конце программы женщина-змея в арабских нарядах исполнила слабенький танец живота, даже отдаленно не напоминающий тот, который показывала на «Дядюшке Сунсуне» Закийя Азиз Галал. В душе моей что-то шевельнулось, и я с грустной усмешкой вспомнил нелепое любовное заболевание, охватившее меня тогда в Каире и магическую ночь с Бастшери.

— Ведь я танцевала тогда куда лучше, не правда ли? — вдруг произнесла Птичка, глядя на меня загадочно и в то же время весело.

— Когда? — опешил я.

— Когда теплоход плыл по Нилу, и ты был такой взволнованно-трепетный. Ты был влюблен в меня в облике арабской танцовщицы и совершенно не обращал на меня внимания, когда мы — ты, Николка, Ольга и я — отправились в «Саккара нест». А ведь я выглядела в тот вечер в «Саккара нест» точно так же, как теперь. Что же случилось? Как произошла в тебе эта перемена? И когда?

— Ах вот оно что, — вздохнул я и решил подыграть Птичке. — Да, я не сразу понял, что ты — Бастшери. Я влюбился в тебя в тот самый миг, когда ты спрыгнула с борта фелюги и поплыла к нам.

— Когда же ты, милый, понял, что я — Бастшери?

— Я скажу тебе. Это случилось на пляже в Чанаккале, когда ты напрыгнула на меня и стала душить. У меня в ту секунду возникло ощущение точно такое же, как когда я гладил твое изображение в гробнице Рамсеса. Я испугался и обрадовался одновременно. Это было чувство неизъяснимого блаженства и восторга, подобное тому, какое я испытал в гробнице, когда твое рельефное изображение ожило и очутилось у меня на коленях.

— Вот видишь, ты все отлично понимаешь, Неужели после этого ты хочешь жениться на женщине, которая старше тебя на многие столетия?