Утром мы отправились в деревенскую корчму, выпили там по кружке пива с дюлайской колбасой, и я даже сыграл в снукер с кудрявым молодцом с черными усами. Видно было, что все свободные дни своей молодости он посвящает тренировкам в этой корчме, потому что обыграл он меня по всем статьям, за что я угостил его пивом. Забивая шары, он так недвусмысленно поглядывал на Птичку что меня разобрала злость: «Чтоб ты провалился в такую же широкую лузу, как на твоем снукере!»

В полдень за нами в наш замок приехал Мезереш и отвез в Бекешчабу, где в этот день состоялся настоящий триумф Ларисы Чайкиной как певицы. Сначала она спела несколько песен Мезерешу, и тот срочно распорядился, чтобы на афишах, где участников фестиваля приглашали посетить небольшую выставку карикатур Федора Мамонина, было добавлено: «Песни в исполнении Ларисы Чайкиной». Через полчаса после открытия выставки скромный успех карикатуриста Мамонина затерялся в цветах и аплодисментах, доставшихся исполнительнице своих песен под гитару. Особенно восторгались сербы, они просили еще и еще, целовали Ларисе руки, а когда она попросила их спеть какую-нибудь бравую сербскую песню, дружно грянули «Четыре слова».

Ужинать Мезереш повез нас по просьбе Ларисы в ресторан с цыганами, куда с нами увязался хороший знакомый Иштвана, Пламен Цветанов — молодой, обаятельный болгарин, который тотчас объявил нам, что из Венгрии мы должны будем поехать с ним в Болгарию, где можем жить сколько угодно, хоть до самой осени. Мне была обещана выставка в габровском Доме смеха, а Ларисе — сольные выступления в различных городах. Летом мы могли жить на любых курортах черноморского побережья Болгарии. Лариса выразила восторг по поводу такого предложения, сказав, что нет ничего лучше Черного моря, а я вновь подумал о злополучной волне, которая продолжала нести нас с Птичкой, как недавно несла ее и Ардалиона Ивановича, покуда не сбросила бедного Тетку в столице империи Карла Великого. Где-то она сбросит меня?

Но ничто не предвещало скорой разлуки, хотя я и знал о неизбежности расставанья. Через два дня фольклорный фестиваль в Бекешчабе закончился грандиозным а-ля фуршетом, устроенным какой-то немецкой фирмой, финансировавшей это мероприятие. После падения Советской Империи Русскоязычной Нации немцы активно возвращали себе Венгрию. Нам не хотелось немедленно расставаться с нашим уютным загородным замком, с его живописными окрестностями, сельской корчмой со снукером, пивом и дюлайской колбасой, и мы прожили еще три дня здесь, прежде чем отправиться в Будапешт. Мезереш тем временем взял на себя хлопоты по оформлению наших документов для переезда в Болгарию. В Будапеште мы провели неделю. Директор Центра советской культуры, присутствовавший на бекешчабском фестивале, выделил для нас комнату в огромном доме, где располагался Центр. Правда, располагаться ему оставалось здесь недолго — его закрывали, переименовывали в Центр русской культуры и переселяли в куда более скромное здание, где для всей русской культуры отводилось всего несколько комнат.

День ото дня становилось все теплее и теплее. На третий день в Будапеште можно уже было расстаться с плащами. С утра до вечера мы с Ларисой гуляли по этому дивному городу, самому красивому во всей Европе из виденных мною доселе. Безоблачное небо и безоблачное счастье осеняли нас, и ни до, ни после этой венгерской весны не было в моей жизни чудеснее весен. Этот сказочный город, это солнце, эта становящаяся с каждым днем все теплее весна знаменовали собою мое расставание с юностью, с прежним, беззаботным Федором Мамониным, который уже навсегда уходил в прошлое после недель, проведенных с Ларисой, исчезал, как исчезал Центр советской культуры. В этом было и что-то грустное, и радостное одновременно. Белокаменные будапештские дворцы, изумрудная зелень бронзовых статуй и зелень глаз моей возлюбленной, блики солнца в этих глазах и блики на волнах Дуная, сладость пирожных в австрийской кондитерской и сладость часов уединения, терпкость венгерских красных вин, жгучесть красного перца и терпкость и жгучесть любовных желаний, воскресающих вскоре после утоления их предыдущей волны — все это наполняло нашу жизнь в Будапеште, все это не могло быть долговечным, но и не могло не остаться навечно, все это длилось и длилось бесконечно, а пролетело в один миг.

И, кроме счастья, не было иных событий, а разве счастье можно выразить в словах?

В чужбине, где — так уж получилось — произошло и какое-то время продолжалось сопряжение наших душ и тел, реальности бытия окрашиваются для русского человека неким не сразу уловимым оттенком ненастоящности, и еще находясь в Будапеште я стал испытывать нестерпимое желание как можно скорее вернуться на Родину, чтобы там, под русским небом, факт нашей близости с Ларисой получил какое-то законное подтверждение. Свято храня в душе каждый день из всех, проведенных нами в Германии, Венгрии и Болгарии, я не могу не признать, что не задумываясь отдал бы пять таких дней за один, но в России — на какой-нибудь заснеженной или засыпанной осенними листьями даче, на теплоходе, плывущем по Волге, или в крымском санатории, или просто в Москве, в Питере, в Киеве. Наблюдаю я в глубине души своей и смутную надежду на то, что случись нам сблизиться не в Ахене и провести дни счастья не в путешествии по Европе, а на родной стороне, я ни за что не отпустил бы от себя Птичку. Родной воздух, родная речь, звучащая повсюду, укрепили бы меня, а главное, я был бы не праздношатающимся путешественником, а человеком, занятым делом, я сумел бы доказать, что могу построить семью. Обычай всех брошенных любовников — все валить на обстоятельства! Старины Московского Кремля не хватило мне, чтобы наполнить нашу молодость и любовь чувством уверенности в завтрашнем дне.

На волю, на воздух, из затягивающего плена чужбины манило меня день ото дня все больше и больше. Птичку, проведшую за границей уже полгода, я никак не мог понять, при том, что она сама жаловалась, что хочет хоть немного побыть в родной толкучке. Выпускаю из внимания ее неутолимую жажду видеть новые лица, слышать новую речь, обольщаться неожиданными впечатлениями, но как могла она петь свои дивные песни людям, которых очаровывал лишь ее необычный строй голоса и мелодия, но не понимающим образности ее песенной поэзии! При светлом празднике ее пения присутствовали не те гости, сей праздник был для них лишь экзотикой, а не насущной необходимостью. Весны и неподдельной изумрудной зелени ее глаз им было не понять, и все они, я это точно знаю, видели в Ларисе лишь очаровательную Барби с необычным голосом и необычной манерой пения.

Кстати о Барби. Как-то раз я обнаружил, что в своей сумочке Лариса носит рисунок, сделанный мною в ресторане «Саккара нест» — Николка в виде крокодила и Лариса в виде куклы Барби танцуют с довольно смешным видом. Тогда я спросил, скучает ли она по Николке.

— Да, — сказала она, не таясь, — скучаю. Я скучаю по всем вам. Мне хотелось бы провести хотя бы несколько дней со всеми вами вместе и не принадлежать при этом ни одному из вас.

— Или всем четверым сразу! — выпалил я в обиде.

— Ты не понимаешь, — сказала она терпеливо. — Когда я только познакомилась с вами в Каире, вы были такие живые, веселые, игручие, как один молодой и бодрый организм. Я разъяла его по частям, и организм умер, хотя каждая его часть продолжает свое существование. И я скучаю и по Николке, и по врачу, и по Лимону. Как буду скучать по тебе, когда мы расстанемся. Мы еще не расстались с тобой, а я уже начинаю скучать по тебе.

— Так часто бывает, когда предвидишь разлуку, — сказал я, стараясь сохранять самообладание. — Значит, наша любовь обречена так же, как твои романы с моими друзьями? И нет никакой надежды?