— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — торопливо ответил Лука. — Сказывают девять, что ли... Троих, видать, сгоряча прикокнули. — Он помялся, добавил просительно: — Пошто ко мне-то их?.. Может, к кому другому определите?

Офицер не то закашлялся, не то засмеялся:

— Не тревожься, долго не загостятся. У меня суд скорый.

Фрося до крови закусила губу.

Самовар подал денщик, непроспавшийся, нескладный молодой парень. Офицер сердито отослал его обратно:

— Пусть принесет девка. Есть там какая-то... — Помолчал и сказал Луке: — Все, понимаешь, в седле, в походах, в боях... Истосковался по женскому вниманию. Уюта хочу. Пусть девка потопчется вокруг стола. Только, чтобы хлевом от нее не воняло.

Фрося поправила волосы, одернула платье, внесла самовар, подала угощение, потихоньку разглядела офицера. На вид ему было лет тридцать пять, лицо доброе, усталое, глаза вроде подслеповатые. Пока Фрося уставляла на столе, офицер не сказал ей ни одного слова. «Видать, не злой, — удивилась про себя Фрося. — Смирный какой-то... И на казака не похож — те чубатые, без нужды людей убивают. А этот на учителя похож, есть такой в Воскресенском».

Смелый и решительный, кто было вселился в нее, словно потихоньку выбрался из Фросиного сердца, она позабыла, что хотела помочь ревкомовцам. Повернулась, чтобы уйти, но офицер остановил:

— Погоди. Встань вон там, у двери. Вот так. Песни знаешь? Пой, пока буду есть. Жалобные пой, про любовь. Чтобы душа замирала.

Фрося стояла, испуганно прижавшись к дверному косяку. Лука налил офицеру стакан самогонки. Тот понюхал, брезгливо поморщился:

— Плебейское пойло. И мне опуститься так низко... Гадость, самогонка... А недавно я не пил ничего, кроме шампанского...

Он поднял стакан.

— И все же... За жизнь, исполненную радостей. За милых женщин, за душистые цветы, за нежные песни.

Выпил маленькими торопливыми глотками, занюхал черной коркой, швырнул ее в угол.

Самогонка подействовала тут же — глаза у него покраснели, губы искривились в пьяной усмешке.

— Шампанское... Прежде, когда мы кутили, с нами бывали женщины. — Он хрипло засмеялся. — Покорные, послушные красавицы.

Выпил еще стакан, подошел к Фросе.

— Напомни мне былые дни, конопатая нимфа.

Фрося ничего не успела сообразить, как он цепкими, сильными руками ухватился за ворот ее платья, разодрал вместе с рубашкой. Девушка вскрикнула, прикрыла руками оголенную грудь. Офицер пьяно осклабился.

— Утро лирических воспоминаний. Взамен чернобровых, темпераментных цыганок — рыжая, рябая скотница. — Он подошел к Фросе вплотную, дохнул самогонкой. — Я могу смаху разрубить тебя, сибирская Афродита. Могу пристрелить. Но ты меня не бойся, я не дикарь. Говорят, я чем-то похож на школьного учителя. Правда? Я тебя не трону. Спой мне песенку, ладно? Любовную, сибирскую песенку. Ты пой, а я буду смотреть на тебя и завтракать. Раньше слушал цыганский хор, смотрел на голых красоток, а сейчас на тебя одну... Понимаете, какая вам честь, корявая Венера?

Он сел на свое место. Испуганный Лука дрожащей рукой налил ему самогонки.

— Что же ты молчишь? — Офицер заметил, что Фрося прикрыла грудь, резко крикнул: — Опусти руки! Слышишь? Руки по швам! Подними платье. Выше колен! Еще! Да ты никак стыдишься? Забавно. — Он скрипуче засмеялся. — Теперь пой любовную песню.

Фрося стояла перед ним с дикими от ужаса глазами.

— Пой, сирена, лукавая соблазнительница, — со смешком проговорил офицер, жадно разглядывая Фросю. — Потешь меня... Я люблю девичьи задушевные песни. Пой, а то угодишь в сарай, к тем. Сначала отдам казакам, а потом к стенке

Горло у Фроси перехватило, она не могла открыть рта.

— Пой, стерва! — заорал офицер, вытаскивая наган. — Убью.

— Пошто вы так, ваше благородие, — робко заикнулся Лука.

Фрося запела, давясь рыданиями:

Офицер покачивал ногой, не спускал с нее пьяного взгляда, улыбался. Но вот голова склонилась на грудь, он прикрыл рукою глаза. За своей спиной Фрося услышала участливый шепот:

— Пой еще, сейчас уснет... Пой, а то плохо будет.

Фрося узнала голос денщика. Незаметно опустила платье, заслонилась от офицера

— Пой... — еще раз шепнул денщик.

Превозмогая себя, Фрося запела:

— Как, как? — встрепенулся офицер. — Привзуныла? Ха-ха... Нелепость. Пой дальше.

— В клеточку? Видишь, в клеточку попала... — еле повернул он языком. — Пой, баюкай меня, Афродита.

Пьяный уснул. Лука и денщик оттащили его на постель. Фрося скрылась за перегородкой, плакала возле печи.

— Ты, девка, удирай, — зашептал денщик. — Сматывайся из деревни. У него только морда добрая, а так сущий изверг. Памятливый, падлюга... Проспится, тебя потребует, станет изгаляться, до кончины замучает. Бери хозяйского коня и скачи, куда глаза глядят. Поблизости деревни есть.

— Кони у меня некованные, — жалобно проговорил Лука. — На зиму не куем... Копыта собьет, пропадет. Дороги-то худые. Разорение...

— Молчи, шкура, — рассердился денщик. — Давай коня. Да гляди — ежели проболтаешься, прикончу.

Фрося чуть привела на себе в порядок платье, накинула хозяйский полушубок. Втроем вышли во двор. Лука оседлал коня. Казаки обступили, стали спрашивать, куда собралась девка.

— Ихнее благородие посылают, — ответил денщик и подмигнул: — Самогонки, вишь, не хватило ему. Приказал хоть из-под земли добыть. В соседнюю деревню снарядилась, привезет.

Фрося вскочила на коня. Денщик передал повод Луке:

— Держи пока. Я сейчас. Своего оседлаю, провожу за село, чтоб какой беды не стряслось, казаки-то наши, поди, все пьяные. Увидят девку, так не пропустят.

Он вернулся скоро, верхом на коне, с винтовкой. Наказал Луке:

— Ихнее благородие станут спрашивать, скажешь, что девка уехала сполнять евонное приказание, за самогонкой. А я провожу маленько.

За селом денщик придержал коня, спросил:

— Тебя как зовут?

— Фрося.

— А я Петька.

— Петька? — Фрося побледнела. — Петька...

— Ну да... — Он засмеялся, — А что? Благодари бога, Фроська, из погибели выбралась, от смерти ускакала.

Некоторое время скакали молча. Но вот Фрося остановилась.

— Езжай обратно, Петя. Отсель одна доберусь. А то хватятся тебя...

— Еще маленько, лес минуем.

За лесом Петр спешился, поправил седло, спросил:

— Ты куда едешь-то? Далеко?

— Близко уже. Сначала будет Красноярово, а подальше буряты, улус Ногон Майла.

Петр о чем-то раздумывал.

— Ну, прощай, Петя. — Она отвернулась. — Пущай бог тебя сохранит. Ты чьих будешь-то?

— Поломошин по фамилии... Слушай-ка, Фрося, — с трудом заговорил Петр. — Вишь, какое дело... Не знаю, как обсказать. Одним словом не по дороге мне с ними, с белыми. Не стану вертаться.

— Ты чего, Петя? — испугалась Фрося. — Как же так?

— А так и есть, — сердито ответил Петр. — Не хочу класть голову за ихнее сучье дело. Чего я буду воевать за буржуйскую власть? Силком на коня посадили, угнали в Монголию, а теперь в своих заставляют стрелять. Не вернусь, и все.