Лука вдруг посмотрел на Нефеда злыми глазами, хмуро добавил:

— Ты, поди, соображаешь: разболтался Лука Кузьмич, мелет, чего надо и чего не надо... Проведать хочешь мои тайности, только зря мылишься, бриться не доведется. Я тебе всего не открою, ну, чего бельмы вылупил??

Война для Густых Сосен, видно, отгремела, откатилась куда-то на край света. Раньше бои шли чуть не за околицей, неподалеку ухали пушки, трещали пулеметы. А то через село как очумелые скакали пьяные вершие с шашками наголо, с винтовками, орали, палили из наганов. Это отступало белое воинство. За буйными казачьими сотнями, похожими на разбойные банды, тащились, скрипели по дорогам обозы — неприбранные, взлохмаченные подводы, будто вороньи гнезда на колесах.

Потом шли красные — измученные, поддерживали раненых, спотыкались на щербатых дорогах, падали от изнеможения, но поднимались и шли вперед.

Пожары все дальше уходили от Густых Сосен. То полыхали в соседних деревнях, то за лесом, потом издалека светили по ночам ровным красным заревом... Где-то там же вспыхивали орудийные залпы.

Теперь из Густых Сосен ничего такого не видно и не слышно. Война ушагала далеко. Снега укрыли осыпавшиеся окопы, глубокие воронки от разорвавшихся снарядов — свежие раны земли. Запорошило снегом в полях поломанные телеги, ржавые стальные осколки, зеленые гильзы. Могильные кресты на пригорках, на лесных опушках тоже будто осели в снег. По избам не так уж больно, как прежде, берет за душу вдовий надрывный вой. Ребятишки маленько отошли, не такие синие от голода, как были недавно.

Спокойная жизнь вступает в Густые Сосны.

Егор Васин стоял на пригорке, глядел на родное село, залитое ярким морозным солнцем. «Вишь ты как, — добродушно улыбался Егор, — гляди, как бывает: морозище, а с крыш капель, отпустило на солнышке...» — Он с лаской проговорил вслух:

— Сибирь наша...

О чем он думал до этого? Да что в Густые Сосны приходит спокойная жизнь... Так ли это, где они, тишина и покой? Кулаки притаились, схоронили оружие, у каждого под половицей обрез в промасленной тряпке. Пойдешь собирать продразверстку — загремят выстрелы... Все попрятано, закопано кулаками в землю — хлеб, мясо, деньги. Тучная скотина зимует на дальних таежных опушках, под верной охраной. Пойди, сыщи... После продразверстки ревкому надо собрать у богатеньких семена для сельской голытьбы — пора подумать о посеве. Опять будут вой и рев... Кто захочет отдать мирно?

«Надо обезоружить кулаков, — подумал Егор. — Пущай в этом деле мужики подсобят. Сыновья Калашникова пойдут, которые из армии, Петьку моего можно». Воспоминание о сыне больно резануло по сердцу. «Нет, Петьку, нельзя, опасно доверяться ему». Сыну стало опасно доверяться... А ведь был боевой партизан, отважный разведчик...

Егор прислонился к березе. Ему представились Петькины осклизлые губы, дрожащие руки, бегающие глаза. «Батьку продашь за стакан самогонки... — Егору стало страшно: — Чего там батьку, революцию пропьешь». Егор посмотрел на село. Оно больше не казалось праздничным, не было залито солнцем, лежало притаившееся, серое, злое... «Убью, гада. — Егор сжал кулаки. — Пойду домой, морду искровяню, душу вытряхну».

Внутри у Егора все вдруг с болью разломилось надвое, заговорило разными голосами, заспорило... Жалостливый бабий говорок участливо всхлипывал: «Много ли парню надо, чтобы с дороги свихнуться? Повелся с непутевыми — сегодня водочка, завтра... Вот и затянуло». Суровый мужицкий бас ревел вперекор: «Убью, гада. Все забыл, предал... Народ босый, голодный, в кровищи, в лишениях бьется с врагом за свое счастье. Сколько погибло — тыщи... Супостата опрокинули, победы достигли... А подлый щенок трется подле кулаков, продает революцию за вонючую самогонку. Спит на кулацкой подстилке. Нету подлюге прощения». Бабий голосок насмешливо возражал: «Скорый ты на расправу, Егор... Людей надо беречь, а Петька сын тебе, ты за него в особом ответе. А может, оговорили его, может, все это кулацкий навет для подрыву доброго имени? Подумаешь, выпил стопку с мороза... Велика ль беда...»

Что говорить, тяжело было Егору решать с Петькой. Два старших сына подались в Москву на ученье, когда теперь доведется свидеться... Зятек Дима геройски погиб в бою. Вся надежда осталась на Петра, на меньшенького, в нем вся радость... Егор воевал с Петькой в одном отряде, тогда худого ничего не замечал за ним. Храбрый парень, исполнительный... Потом их боевые дороги разошлись, Петя остался с Димой. Вскоре Дима погиб. Какая беда стряслась с Петькой, с чего начал пить?

Черные тучи плывут по небу, обгоняют друг друга, закрывают солнце, мечутся, сталкиваются. Резкие тени ложатся на снег.

Мысли клубами ходят в голове Егора, от них вот-вот разломится голова. Стоит у березы большой, сильный мужик, здоровый и смелый, а не может совладать с собой, победить отцовское сердце, не знает, как порешить с Петькой.

Недавно Егор думал, что в Густые Сосны вступает спокойная жизнь. Куда там! Хочется, правда, чтобы было тихо, но пока тревожно. Из Монголии пробилось два белых отряда, скрываются в тайге, в сопках. Видно, барон Унгерн начинает разведку. Одна казачья сотня, где-то неподалеку от Густых Сосен, пока не показывает себя. Вот тебе и мирная, спокойная жизнь... Кулаки наверняка держат с белыми связь, ревкому надо быть настороже.

Егор и Петька сидели утром за столом, чаевали, Лукерьи дома не было, ушла куда-то с Егоркой. Отец поглядывал на Петьку, тот низко склонился над чашкой, не поднимал опухших глаз: у него с похмелья ломило голову.

— Ну, как твои дружки поживают? — спросил Егор.

— Какие дружки?

— Известно какие — Лука, Нефед.

— Брось, тятька, напраслину...

— Слухай, дурак... Кончай с ними валандаться. Доиграешься до беды... Худо сотворишь, народ не простит. После не исправишь, вину не замолишь...

— Ну, запричитал. Поехало березовое колесо.

— Я те покажу колесо... Пошто водку с кулаками трескаешь?

— Было два раза, выпивал, — Петька немного смутился. — Всяко обозвал его, кулацкую рожу, и выпил. С морозу...

— А чем расплатился?

— Кто они мне? — Петька резко отодвинул чашку. — Думаешь и верно дружки? Я таким гадам на скаку головы рубал.

— Знаю, было. А теперь нет тебе моей веры, щенок. Боюсь, продашь Луке за стакан сивухи.

— Тятька! — Петька вскочил, схватил со стола нож. Щеки горели, он прямо смотрел на отца. — Замолчи! Не шевель партизанскую честь, убью. Али пойду, гада Луку прирежу. Не тронь моей гордости.

— Пропил ты свою честь. У кого честь, а у тебя дырка: свиньи у пьяного выели.

— Тятька, — в голосе Петра задрожала высокая, тонкая струна. — Не жги душу... Лучше испытай на деле.

Егор смотрел на сына, сердце у него обливалось кровью: глаза мутные, волосы нечесаные, руки трясутся. Спился... Как с ним быть — отвернуться, чтобы подыхал под забором, или помочь вылезти из трясины? Сын ведь, своя кровь... Непоправимого вреда пока, видно, не наделал, но беда ходит за его спиной, не отступает.

— Ежели что, я тебя своими руками прикончу! — закричал вдруг Егор. Петька втянул голову в плечи.

— Слухай, дурак, чего скажу... Возле деревни, в тайге, белая сотня, кулаки однако уже протоптали туда стежку. Вскорости надо ждать нападения.

— Давай заарестуем всех кулаков. А то постреляем.

— С похмелья городишь, — рассердился Егор. — «Постреляем»... Ума нет, беда неловко.

Егор замолк, не сводил с Петьки глаз. Довериться ему, испытать? Ежели не подведет, как тяжелая гора скатится с отцовских плеч. А ну, спьяна сболтнет Луке, продаст за самогонку? «Не может Петька стать предателем, во всем нашем роду не бывало такого. Зазря возвожу напраслину, — мучительно думал Егор. — Скажу».

Петька встал, вразвалку подошел к ведру, зачерпнул воды.

— Умоюсь, голова чего-то трещит.

— Ты куда сейчас?

— А никуда. Пройдусь маленько.

Петька вернулся домой в сумерки, с трудом пролез в дверь. Его качало. Сразу завалился спать. Очнулся, когда было совсем темно. Внутри все горело, хотелось пить.