В избе сидели какие-то мужики. «Носит леший по ночам, — выругался Петька. — Негоже мне показываться в таком виде». Он закрыл глаза, прислушался. Негромко говорил отец.

— Надо обезоружить кулаков, вот что. Винтовки, наганы поотбирать — у каждого понапрятано, припасено против наших затылков. Белые налетят, и кулаки пальбу поднимут.

— Верно, Егор Никодимыч.

— Послезавтра прикажем, чтобы тащили вооружение в мой амбар. Пройдемся по кулацким избам, пущай долго не раздумывают, отдавать или нет. Это ревком поручает тебе, Семен, подбери надежных ребят, после скажешь мне, кого... Мы здорово скрутим кулаков: заберем вооружение, а в понедельник тряхнем ихние припасы — подавай, скажем, продразверстку. Повыгребаем добра из амбаров. И — гляди, ежели кулаки проведают до сроку, добра не жди... У Луки нрав крутой, напакостит, ведром не вычерпаешь.

«Семке Калашникову доверяет, — засыпая, с обидой подумал Петька. — А я, выходит, недостойный...»

На другое утро Петька шел по селу. «Батька правильно ругается, — рассуждал он про себя. — Не велика доблесть хлестать с кулаками самогонку. С дурой евонной связался, не дает проходу, тащит в чулан... Фроська, бедняга, в слезах, глаза не просыхают. Хорошая девка, Фроська, неужто и взаправду променял ее на самогонку, пропил Фроськину любовь?.. Кузьмич, проклятущий, зятьком называет, мы, говорит, теперя одного поля ягода. Я тебе, косопузому, покажу такую ягоду, взвоешь, — рассердился Петька. — Мордой в дерьмо зароешься!»

Петька свернул к дому Луки, прогремел у калитки щеколдой. «У меня с тобой, мироедом, разговор короткий...»

На стук никто не выходил. Петька распалился еще больше, забарабанил в стекло. К окну подошел Лука, спросил через глухую двойную раму:

— Чего надо?

Петька закричал в ответ:

— Отвори, растуды твою, мироед проклятый!

— Ты чего, — рассмеялся Лука, — с утра нажрался, али со вчерашнего не проспался? Чего орешь?

— Отвори, а то худо будет.

— Ты, поди, к Фроське? — спросил Лука. — Нету ее дома, не знаю где.

Лука отошел от окна. Петька постоял немного, плюнул и пошел дальше по деревне. Ветер был встречный, гнал вдоль заборов верткие, белые змейки, бросал острый снег в лицо. Идти было холодно, людей на улице никого, словно все вымерли. В похмельной голове с острым, противным звоном перекатывался какой-то шарик — от одного уха к другому... Шагать против метели тяжело, да и некуда. Петька повернул к ветру спиной, постоял и поплелся обратно. У избы Луки замедлил шаги, не зная, постучать еще раз или нет. «А на что мне Фроська? — подумал вдруг Петька. — Посижу в тепле, отогреюсь. Вон какая пурга, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит... Ничего не будет, ежели просто так зайду. — Тут пришла новая мысль: — Зайду, обожду Фроську. Давно мы с ней по-хорошему не разговаривали».

Петька побрякал у калитки кольцом. Лука отворил, увидел его, загородил дорогу.

— Сказано, катись своей дорогой. Не пущу... Кому охота слухать, как ты лаешься...

— Ну, чего ты, Лука Кузьмич, — просительно проговорил Петька. — Холодно же...

— Холодно, иди домой, — проворчал Лука, все же впуская Петьку во двор. — Нечего по селу шляндать. Знаю тебя — только влезешь в избу, самогонки затребуешь.

— Не, мне огуречного рассолу, — уже скинув полушубок, засмеялся Петька. — Ну, паря, у тебя и натоплено...

— Жар костей не ломит. А ты помалкивай, скажу вот Фроське, что до Катьки бегаешь. Эва, присластился... Донесу, что неумственную снасильничал, как раз в тюрьму угодишь...

— Ну, дядя Лука, пошто стращаешь... Налей лучше стаканчик.

— Откуда мне взять? Ты вчерась последнюю выхлебал.

— Врешь, контра паскудная! — закричал Петька. — Кишки выпущу!

— Окромя ругани от тебя слова не услышишь. Назови тятей, пошарю, может, маленько осталось...

— Подавай выпивку, гнида тифозная! — Петька стукнул кулаком по столу. — Подавай, а то так обзову — закрестишься.

— Нету выпивки, Петр Егорыч, — вздохнул Лука.

Петька скривил губы, посидел молча. Внутри у него все горело. Проговорил, не поднимая глаз:

— Налей маленько... тятя.

Лука усмехнулся, вышел во двор, вернулся из завозни с бутылкой.

— Коли ко мне ласково, и я по доброму. Выпей, зятек.

...Вечером, когда Фрося пришла домой, она услышала, как за перегородкой пьяный Петька кричал:

— Врешь, гидра, тут тебе и конец!

— Фроська, — приказал Лука. — Брось на пол Петькину шубу: опять нажрался, сейчас дрыхнуть завалится.

— Брешешь, сучье вымя, — пьяно засмеялся Петька. — Чтобы боевой партизан — и дрыхнуть... Я домой пойду, меня любезная сестрица дожидается. Димкина вдова...

— Ты что, — страшным шепотом спросила Фрося, входя за перегородку, — совсем ума решился? Какая Луша вдова?

— Налил зенки, — взвизгнул Лука. — Заврался, людоед. Никакого чуру не знает.

— А Лушка верно вдова. Димку белые на Ингоде зарубили, в сражении. Калашниковы парни есть, так у Семки, у старшего, Димка на руках преставился. И тятенька наш знает, только Лушке не сказываем. Берегем, значит, ее... — Петька свесил на грудь голову. — Постели шубу... Отдохну малость. Притомился...

Фрося накинула на плечи полушубок, схватила платок, в дверях обернулась:

— Сейчас я, скоро...

Петька на полу заворочался, сел. Пьяным языком выговорил:

— Завтра отберем у вас, у гадов, оружие, а в понедельник вывернем кулацкие амбары, подавайте, кровососы, продразверстку. Все раскопаем. От меня не скроешься, не открутишься... Мне ревкомом доверено. Я вас свинячей харей в дерьмо...

— Врешь, стерва! — взвизгнул Лука, схватил Петьку за плечо. — Завтра? Да разбудись ты, сволочуга!

Петька пьяно мычал, всхрапывал.

Лука кинулся за перегородку, сорвал с гвоздя свою шубейку, не чуя ног выскочил на улицу.

В тесной избенке Василия собрались шесть человек: Лука, Нефед, Андрей Сидоров и трое с нижнего конца села. Жирник горел тускло, ставни закрыты, окна занавешены, разговор шел вполголоса.

— Сразу снарядил вершего в тайгу: так, мол, и так, выручайте, господа хорошие, только на вас надежда, — прошептал Лука. — Овса посулил для казачьих коней, они отощали в лесу... К утру будут, однако.

— Прискачут, тут недалече...

— Пущай помашут сабельками.

Василий молчал.

— Вырезать за один мах все большевистское племя...

— У нас винтовочки не сдадены, подсобим казачкам, — усмехнулся бородатый мужик с нижнего конца. — Стрелим разок, другой.

— Эх, как бы я Васина вздернул на осину, — свистящим шепотом сказал Лука. — Пущай бы ногами подрыгал, другим для испугу. И Лушку туда же, на один сук. Ты, Василий, как думаешь?

— Мое какое дело? Обегаю, где грех водится. И без того тошно...

— Святой человек...

— Ежели прикончить все большевистское племя, — повторил Нефед, — правильная жизня начнется.

— Сами что ли станете скакать по избам, стрелять красных? — Василий покачал головой. — У всех на виду?

— Пошто сами. Пущай казаки повеселятся.

— Как они пронюхают, который большевик, который нет? — спросил Василий. — Как проведают, кого надо в расход?

— Верно, паря...

— Ну и голова у тебя, Василий! — восхитился Лука. — Хозяйства не содержишь, за башку тебя почитаем, завсегда к делу наставишь. Точно, мужики: напишем, чтобы казаки не плутали, которого к стенке. Всех большевиков пораспишем, а сами вроде в сторонке... Без нас, мол, все сделалось. Спасибо, Василий, за науку...

— Не я, а господь тебя надоумил, — смиренно проговорил Василий.

Все сгрудились к свету, склонились над обрывками лохматой серой бумаги. Нефед мусолил огрызок карандаша. Список начали с председателя ревкома Егора Васина, потом пошел Калашников с двумя сыновьями-партизанами, следом оказался красный комиссар Петька Васин. Всего насобиралось одиннадцать человек. Список передали Луке. Дома Лука перекрестился на образа и вписал двенадцатого — свою дочку, пропащую девку Катьку.