— Петя... — Выдохнула Фрося. — Поскачем в Красноярово, в Ногон Майлу, поднимем мужиков.
Петр взял Фросиного коня за повод.
— Фрося, — сказал он, — кажись, на верную дорогу поворачиваю. Казаков обшелушим, как кедровую шишку. Я всю силу ихнюю знаю. Ежели вдруг ударим, не устоят.
Он вскочил на коня.
Пригнувшись к гривам, Фрося и Петр наметом помчались по дороге к Красноярову.
В сарае, где сидели арестованные, было темно и холодно. Мужики привалились друг к другу, к ним прижалась озябшая Катька, нудно заскулила...
— Ись... пить... дай...
— Заткнись, дура, — не выдержал Семен Калашников. — Без тебя тошно.
— Так вот... — зашептал Егор Васин. — Добра от казаков ждать нечего. Пощады нам не будет.
— Откуда они взялись, гады? — тяжело вздохнул Иван Подкорытов, калека на одной ноге. Вторую он оставил на германском фронте.
— С того свету явились, — тоскливо пошутил отец Семена Калашникова, который тоже был в сарае.
— Верно что... Мы их похоронили, а они снова.
— Тятя, — зашептал Петька, — удерем! Двери сломаем, и ходу. Пущай стреляют. Может, кто живой останется.
— Ошалел. Всех перебьют.
— Сложа руки сидеть не станем, — сурово проговорил Иван Подкорытов. — Подкоп надо.
— Мерзлую землю пальцами не поскребешь.
— Я нашарил в стене гнилое бревно. — Егор придвинулся ближе. — Все чохом поднавалимся и выдавим. А там — огородами, в лес.
— Давай, — оживились мужики. — Чего раздумывать, может, от верной смерти уйдем.
— Только бы из сарая выбраться!
— Жить-то как охота! — с силой сказал Егор. — Мы настоящей жизни еще и не видели, у нас хорошее только зачинается.
Подкорытов удивленно спросил:
— Не пойму, как они сразу всех нас зацапали. Уж не по доносу ли?
— А вот живые останемся, все проведаем, — ответил Егор. — Я предателя не помилую, своими руками задушу.
Петька утер шапкой вдруг вспотевшее лицо.
— А дура-то как попала?
— Ее родной тятенька втолкнул. Задумал избавиться. — Егор мрачно добавил: — Видно, и мы здесь не без его усердия.
Катька подползла в темноте к двери, застучала кулаками, заплакала:
— Ись... пить... дай!
Мужики нащупали в стене бревно, навалились плечами. Бревно чуть подалось. Но тут открылась дверь, казак со двора крикнул:
— Егора Васина к ихнему благородию! Пошевеливайся там! Живо!
Егора увели.
Без него раскачали бревно, спустили на землю: надо было всем скоренько уходить из сарая на желанную волю, но мужики не захотели покинуть в беде Егора.
Казаки приволокли его чуть живого едва не под самое утро, бросили возле порога. В сарай заскочили шестеро пьяных с винтовками, Лука тускло светил лампой.
Никто в темноте не заметил, как Семен Калашников выбрался в проем, сполз за стеной на землю.
Арестованных окружили, выгнали во двор. Егор с трудом поднял голову, разглядел, что с одного боку его поддерживает Петька, вырвался.
— Уйди!.. Предатель!
— Ты чего, тятя? — испуганно спросил Петька.
Егор освободил вторую руку, ударил Петьку по лицу.
— Паря... — Иван Подкорытов подхватил Егора, который совсем потерял силу в теле, стал оседать. — На смерть идем, а ты сына...
— Не сын он мне, — твердо и громко произнес Егор. — Отрекаюсь. Будь ты проклят, Иуда окаянный!
Все обступили Егора, даже казаки притихли.
— Не гоже так, паря... На краю-то могилы, — с осуждением сказал Лука.
— Молчи, шкура, наущатель! Не моя в нем поганая кровь! Всех предал! За самогонку продал кулакам-кровососам! Святое дело, революцию пропил! Из-за него, проклятого, погибаем! Офицер на допросе похвалился, что он выдал. Отвечай, гадина! — Егор повернулся к Петьке, — было это?
— Я не знаю, тятя... Пьяный был. — Петька упал на колени. — Прости, тятя. Простите меня, товарищи сродные...
Здоровенный казачина, который стоял возле Егора, схватил Петьку за шиворот, оттащил в сторону.
— Отойди, паскуда! — Он брезгливо вытер руки о штаны. — Стань вон там, возле девки! Облыга, первый к стенке пойдешь.
Казаки хватились Семена Калашникова. Снова все завертелось, засвистели нагайки, поднялся шум, крик, матерщина, послышались стоны избиваемых.
Казаки дотолковались между собой не говорить начальству о побеге арестованного.
— Быдто мы при побеге его... — сказал детина, который недавно оттаскивал Петьку. — Бывает же... И вы помалкивайте, а то хуже будет, — пригрозил он ревкомовцам. — Наш сотник вконец озлится, всю деревню перепорет — и старых, и малых, все избы спалит. Он в сердцах лютый...
Арестованных повели к реке.
Темнота уже не была густой, приближался рассвет. Тучи укрыли луну, село лежало притихшее, черные избы будто насторожились. Обреченным верилось, что сельчане не могут спать в эту ночь, поди из всех окон, сквозь неплотно прикрытые ставни, глядят родные, участливые глаза... Чудилось, что избы словно сдвинулись ближе, прижались друг к другу, с великой печалью провожают мужиков в скорбный, последний путь.
С озера пахнуло влажным. Егор подумал, что вот взойдет солнце, прольет на землю тепло, лед на озере потемнеет, станет ноздреватым, рыхлым. Скоро до проруби в валенках не доберешься, надо будет укладывать по раскисшему льду горбыли и доски...
О смерти и не думалось, думалось о жизни. Под ногами похрустывали тонкие, звонкие льдинки. Ночами бывает еще морозно, а днем тает, иногда крутят легкие, веселые поземки, зима доскребает в своих закромах последний снег, бросает на землю.
Ветерок переменился, потянул с полей, из-за деревни. Мужики с удивлением обернулись: по-весеннему запахло землей, словно даже теплым ржаным хлебом... Видать, просыпается землица, тронулись в ней живительные соки. Стает снег, она разомлеет под горячим солнцем, тогда выходи с плугом, широко бросай в поле полные горсти тяжелого зерна.
Скоро прилетят говорливые птицы. Как все занимательно устроено: не заблудятся, не запоздают, прилетят к сроку. Им далеко лететь. Там, где они зимуют, сейчас тепло, вольготно. А птицы летят в Сибирь. Им тут будет холодно и голодно, а они прилетят выводить птенцов. Почему не на юге, не в жарких странах выводят птенцов?
О смерти не думалось, думалось о жизни.
«Нынче хорошо бы всем купить сеялку, — соображал Егор. — Мужики поговаривали, только робко... У Нефеда есть сеялка, у проклятущего Кузьмича есть, а нам одну на всех. Полезная штуковина, с ней живо отсеемся. А еще сбиться бы в одну неводную артель, чтобы не батрачить на Луку. Лодку заарендовать у попа, может он и бесплатно даст, а невод собрать по кускам, вырваться из кабалы». Егор думал, как помочь бедноте семенами, где добыть коней для безлошадных на время пахоты...
— Стой! — резко крикнул здоровенный казак, который был за главного. — Кажись, прибыли.
Мужиков пригнали на берег Звонкой, к крутому отвесному яру. Где-то здесь кончила свою беспутую жизнь шалая солдатка Дунька, бывшая поповская полюбовница...
Из-за гор медленно вставало солнце. Оно несло людям новый день, свет и тепло. По небу в том краю побежали сверкающие золотые полосы, перистые облака окрасились розовым, снег заискрился, как дорогое праздничное украшение Солнце чуть задержалось над вершиной горы и стало неторопливо подниматься выше, разгоняя белесый, холодный туман, серые остатки ночи.
Мужики молча стояли на краю обрыва, лицом к восходящему солнцу, глядели, как зарождается утро, думали о своих простых, житейских делах. Они не сразу очнулись, когда казак скомандовал:
— Кругом!
Теперь перед глазами ревкомовцев был густой колючий кустарник, ночь еще цеплялась за его ломкие, голые ветви, на снегу лежали темные тени. На полянке стоял на низких колесиках тупорылый пулемет «Максим», за его щитком возился кто-то в сером, издали похожий на длинную тощую крысу. Крыса извивалась, то отползала от пулемета, то подползала ближе, протягивала к нему кривые тонкие лапы, суетилась. Ближе стоял офицер в шинели, с башлыком, рядом была привязана к дереву верховая лошадь.