Все швы внутри завершены, последний стежок на коже живота, и врач сорвал с лица Фроси марлевую тряпочку, смоченную морфием. Отойдя от операционного стола, он с хрустом потянулся и швырнул резиновые перчатки в мусорный бачок:

— А теперь будем молиться мы нашему, а они своему богу.

Уставший врач вышел из операционной, чтобы привести себя в надлежащий вид и побыстрей вернуться к умирающей, а возможно спасённой роженице. Нужно было срочно подменить не менее уставшую жену, которой было совсем нелегко на восьмом месяце беременности выдержать все эти испытания физического и морального толка.

Путь ему заслонила мощная фигура Степана, и тот вопрошающе взглянул на доктора:

— Ну, что скажешь…

— Мальчик живой и, похоже, здоровенький, а жизнь Вашей жены в руках божьих… Я сделал всё, что мог, всё, что может сделать современная медицина, но роженица потеряла очень много крови, очень много крови, простите мне надо умыться и подменить уставшую жену.

Степан сиплым от недосыпания и огромного количества выкуренной махорки голосом спросил:

— Только минуточку, доктор, а что нужно от меня, и когда я смогу забрать малыша?..

— На ваше усмотрение, на ваше усмотрение… — рассеянно произнёс доктор и поспешил по своим делам.

Глава 5

Степан даже не помыслил взглянуть на, возможно, умирающую жену и на только что родившегося ребёнка. Он запряг коня в подводу и поехал в сторону дома, надо было подумать о крещении и последующей замочке первенца с друзьями, подыскать кормилицу в случае смерти жены, приготовить люльку для малыша и ещё много-много всего предстояло ему сделать и осмыслить в свете создавшихся обстоятельств.

Неделю Степан замачивал своего наследника, заходя каждый день под вечер в пьяном виде к доктору справиться о состоянии находящейся без сознания супруги и о здоровье новорожденного. Он привозил продукты и деньги врачу и уезжал, подержав парочку минут на руках малыша, и только издалека смотрел на бледное лицо жены.

Неделю сражалась за жизнь Фрося с помощью сердобольной Ривы и искусного врача Меира, и молодой здоровый организм женщины победил. На седьмые сутки после операции она открыла глаза и, вопрошающе взглянув на докторшу, сидевшую возле её кровати, и прошептала:

— Скажите, что с ребёночком?..

Рива смочила с доброй улыбкой потрескавшиеся губы Фроси:

— Миленькая, ребёнок жив и здоров, у тебя замечательный мальчик, дай бог здоровья и долгих лет жизни моему Меиру, благодаря его таланту и самоотверженности, вы оба остались живы…

Через неделю после того, как Фрося пришла в себя, Степан увозил от доктора очень ещё слабую жену и хорошо набирающего вес сына. Всё время, пока Фрося была без сознания, жена доктора подносила к груди матери новорождённого, и диво, у той пошло молоко, поэтому не пришлось искать кормилицу или начинать поить ребёнка коровьим молоком.

Дома Фрося быстро приходила в себя, появился аппетит, на исхудавшем лице начал появляться румянец, большие, тяжёлые, наполненные молоком груди буквально разрывали сорочку, и Степан, задерживая на них взгляд, не раз уже смотрел на Фросю осоловевшими от вожделения глазами, но та в ответ только качала отрицательно головой:

— Нельзя, доктор говорит нельзя…

Фрося представить даже не могла, что она допустит к своему телу мужа, она поняла, как мало она значит для него, что в дом он взял не подругу, а удобную хозяйку, будущую мать своих детей, и близость с ней нужна ему только для удовлетворения мужской похоти. Никаких нежных чувств он к ней не питает и питать уже не будет.

Ей даже страшно было подумать, что Степан вновь овладеет её телом, и у неё не раз уже возникали мысли покинуть его и уйти в свою деревню.

Ещё две недели Фрося наведывалась на проверку к врачу, и Меир её заверил, что всё уже в порядке, молодой организм победил. Она целовала его руки и благодарила, благодарила, благодарила…

Уходя от доктора, она крепко обняла уже дохаживающую последние дни перед родами Риву, расцеловала несколько раз нежно в обе щёки и заверила:

— Милая Ривочка, я никогда не забуду твои добрые руки и сердце и буду до конца жизни молиться за твоё здоровье и за здоровье и благополучие твоих близких. Для меня вы с Меиром святее, чем дева Мария. Дай бог тебе успешно разродиться, я буду любить твоего ребёнка, как своего, вы для меня стали почти родными…

Ох, кто тогда мог подумать, насколько её слова окажутся пророческими…

Несмотря на то, что Степан входил в различные комиссии и правления новой власти, они тайно, по традиции, в окружении родни и друзей молодого отца, окрестили мальчика в местном костёле. Службу проводил старый ксёндз, дядя Алеся. Сына окрестили Станиславом, и все присутствующие на крещении приложились поцелуем к руке священника.

Фрося, наклонившаяся поцеловать руку ксёндзу Вальдемару, взглянула вопрошающе в глаза дяди бывшего жениха, и тот чуть заметно покачал отрицательно головой.

Через несколько дней проезжавшая на телеге в сторону леса соседка сообщила, что у пани докторши родилась девочка, а назавтра было двадцать второе июня сорок первого года.

Глава 6

Весть о начале войны между Германией и Советским Союзом пришла в Поставы почти вместе с рёвом пролетающих самолётов, вместе с грохотом бомб и снарядов, ведь граница была совсем рядом.

Уже на второй день Степана призвали в армию. Он собрал вещевой мешок с провизией, покидал туда кое-какие личные вещи, прижал к груди Стасика и уверенно заявил Фросе:

— Скоро вернусь с победой, ты меня жди… Может, получится нам наладить жизнь по-иному…

Фрося вздохнула:

— Нет, Стёпа, что-то мне в это слабо верится… Видно, судьба нам расстаться, к осени уйду в деревню, у меня же там есть домик и даже коровка. Стасик и я окрепнем, соберу урожай с огорода и уйду, а твоя мать пусть поживёт здесь до твоего возвращения…

— Фрося, не дури, к осени, я думаю, война закончится, я вернусь, и мы заживём на зависть всем. Ты мне ещё нарожаешь парочку деток, я же мужик справный, работящий, в меру пьющий, может быть, и любить тебя научусь… — не обращая внимания на холод отчуждения, он неловко притянул к себе жену, поцеловал в лоб и уверенно зашагал к месту сборного пункта.

А уже через несколько дней к центру города по булыжной мостовой промчались с грохотом немецкие мотоциклы, и через несколько минут над крышей здания горкома партии вместо красного полотнища затрепетал на ветру флаг с фашисткой свастикой.

Как и большинство жителей города, Фрося сидела, притаившись, в своей избе под гнётом тоски и неизвестности, горько вздыхая и вытирая подступившие слёзы. Она оплакивала не уход Степана на войну, с которой он мог и не вернуться, а свою горькую долю, детство в вечной нужде, юность на чужих подушках и замужество с нелюбимым человеком. Да теперь ещё осталась одна с ребёнком на руках в объятом страхом и паникой городе без родни, без друзей, а только с горечью недолюбленной и недолюбившей.

Тем временем жизнь в Поставах входила в определённое русло. Повсюду расклеивались листовки, в которых сообщалось о том, что коммунисты и евреи должны сдаться специальным службам. Тех, кто прячется, население обязано выдавать, и за это было обещано материальное вознаграждение, а в случае скрытия таковых, виновников ожидал расстрел.

Нельзя сказать, что все и повсеместно откликнулись на призывы фашистских властей, но, к сожалению, подобные люди находились — кто-то из страха, кто-то из ненависти к коммунистам и евреям, а были и такие, что поддавались искушению лёгкой наживы.

В других листовках был призыв к молодёжи — к неженатым юношам и незамужним девушкам о том, что они обязаны зарегистрироваться на бирже труда для отправки на работы в Германию. А ещё шли сообщения о наборе здоровых и молодых мужчин в полицию для содействия германским властям…

Стало известно, что уже расстреляли несколько коммунистов, выданных пособниками фашистов, а таких нашлось немало среди жителей ещё недавно польского города.