Нет, больше не было несправедливых попрёков, не смотрел больше Степан с той неприкрытой ненавистью на Фросю и не смеялся ехидно ей в лицо, но внутри у молодой женщины что-то сломалось и, похоже, навсегда. Она перестала быть той покладистой Фросей, что пришла в дом Степана, не бежала к нему навстречу, когда он заходил в дом с работы, не пыталась его разговорить, а молча ставила еду перед ним и занималась своими делами.
Наконец он не выдержал и обратил на это внимание:
— Что ходишь, как надутая индюшка, мову отняло? Подумаешь, что-то спьяну сказал, гордая выискалась, хватит ломать комедию, сегодня же возвращайся в нашу спальню, я в монахи ещё не записывался…
Фрося смерила его презрительным взглядом, пожала плечами и отвернулась. Степан попытался обломать жену:
— Ты что, сука, из себя корчить начала, шваль подзаборная, до конца жизни должна мне руки целовать, как ксёндзу.
Я её подобрал, я её от беды спас, живёт, как сыр в масле катается, а на тебе, норов показывает, и ночи ждать не буду, быстренько пошли в спальню…
— Нетушки, мой милёнок, с сукой подзаборной и спи, а я к лету рожу и уеду назад в деревню, а с тобой, постылым, жить не буду.
Степан от этих слов обезумел и бросился со сжатыми кулаками на Фросю, в ответ навстречу ему она выставила ухват:
— Нет, Стёпушка, не на ту нарвался, сунешься с кулаками, размозжу тебе голову, лучше в тюрьму пойду, чем под тебя лягу…
И Степан отступил… Трудно сказать, что на него так подействовало, угроза или стыд за тот ночной пьяный скандал, но с этого момента он больше никогда не пытался поднять на Фросю руку, хотя в остальном мало что изменилось в их отношениях.
Правда, ночью она всё же иногда подпускала его к своему телу, но длилось это очень недолго, беременность протекала не совсем гладко.
Вначале её мучил дикий токсикоз, а потом она стала жутко отекать, и стала болеть поясница, то ли от трудной домашней работы, то ли от беременности.
В эти месяцы Степан стал внимательней относиться к жене, начал помогать по хозяйству, выполняя вместо неё тяжёлую работу, даже предлагал ей полежать и не суетиться, не требовал постельных услуг и старался в эти минуты быть не то что ласковым, но каким-то заботливым.
На смену затянувшейся зиме пришла благодатная весна, зазеленели травы и деревья, зацвели сады, но последний месяц Фросиной беременности вовсе превратился в страшную муку. Приближался срок родов, поясничная боль и отёки достигли кульминации, и Степан позвал к себе местную бабку-повитуху, слывшую на всю округу целительницей и знахаркой.
Та вошла в дом, присела на лавку и всмотрелась в молодую беременную женщину, молчала и качала головой, что-то шепча себе под нос, а затем изрекла:
— Я могу попробовать принять роды, но не уверена, что спасу жизнь обоим. Младенец, а будет мальчик, или мать при этом уйдут на тот свет. Ты, хозяин, коль надумаешь, зови, но не позже завтрашнего вечера, потом уже будет поздно, спасать будет некого, плод лежит неправильно.
Уже выйдя за порог дома, сказала Степану:
— Там на краю города есть молодой жид-лекарь, свёз бы ты её к нему, чует моё сердце, что только он может помочь страдалице… — и, что-то бормоча, удалилась.
Ночью у Фроси начались роды. Вначале сошли воды, а затем тело стали скручивать схватки со страшными болями.
Степан подогнал к дому коня с подводой, на руках перенёс на неё корчившуюся жену и погнал лошадь на другой конец Постав к известному на всю округу, несмотря на молодость, еврейскому врачу.
Подвода с Фросей буквально подлетела к добротному дому, где жил врач Меир со своей молодой женой Ривой. Степан начал неистово колотиться в запертые на ночь ворота. Ему открыла калитку запыхавшаяся, явно беременная жена доктора, и, узнав в чём дело, распахнула настежь ворота, впустив на двор Степана с подводой, на которой корчилась от боли рожающая женщина.
Вслед за молодой хозяйкой Степан внёс в дом Фросю и уложил на указанный ему топчан.
По зову Ривы в комнату вбежал молодой врач совершенно несолидного возраста и вида, с взъерошенными после сна чёрными кудрями. Посмотрев на Фросю, сразу оценил положение, выпроводил из комнаты в прихожую Степана, на ходу отдавая жене какие-то распоряжения.
Наступило утро, а Фрося всё не могла разродиться, нечеловеческие крики роженицы сотрясали стены дома. Молодая, уже на солидном сроке беременности жена доктора почти не отходила от Фроси, смачивая губы ей водой, обтирала тело мокрым полотенцем и следила за состоянием пульса и кровяного давления.
Всё чаще в комнату, где лежала Фрося, входил и выходил с озабоченным видом молодой врач, отмахиваясь от вопросов мужа, картавя:
— Простите, не до Вас, дорогой, не до Вас…
Степан бегал по двору, курил одну за другой цыбарку и иногда с его глаз текли слёзы.
Уже под вечер во двор к нему вышел врач и уставился на Степана уставшими выпуклыми глазами и спросил напрямик:
— Кого будем спасать, а то скоро и спасать будет некого…
Степан ковырял сапогом землю и молчал, врач смерил его осуждающим взглядом и изрёк:
— Попытаюсь спасти обоих. Если не получится и если меня отдадут под суд, позаботьтесь о моей жене и ребёнке…
Родить нормально Фрося уже не могла. Ребёнок рвался наружу, роженица от боли и потери крови потеряла сознание, а пуповина, обкрученная через тельце малыша, сделали роды невозможными.
И Меир решился на операцию, которую до сих пор никогда не делал, а только читал о редких удачных случаях Кесарева сечения.
И вот марля с морфием на лице у Фроси, ассистирует врачу его молодая беременная жена, уговорившая мужа на эту операцию. Скальпель разрезает кожу на животе, и начинается борьба за жизнь…
Глава 4
Меир отлично сознавал весь риск и из специальной литературы знал, что лишь пятая часть женщин остаётся после такой операции в живых, но он не мог отказать Фросе в праве на жизнь. Хотя он ставил под угрозу благополучие и, возможно, даже жизнь своей семьи. Об этом он сообщил Риве, почему-то нисколько не сомневаясь в её ответе, потому что прекрасно знал свою обожаемую жену:
— Ривочка, ты осознаёшь степень ответственности, ведь не дай бог что, и наша участь будет незавидной. Ты же видела этого мужлана, если что не так, у нас прямая дорога в Сибирь, а то и того хуже…
— Милый Меирчик, ты же великолепный хирург и Господь тебе поможет, посмотри, какая она красивая и какая она несчастная… Такое чувство, что мужу безразлична её судьба, он только о ребёнке, похоже, беспокоится…
— Дорогая, я ведь могу без проблем освободить женщину от плода, и тогда её жизни ничего не будет угрожать…
— Меирчик, но ведь есть шанс спасти жизнь обоим, я верю в силу твоего таланта, я уверена, ты сделаешь это успешно, ведь какое будет для неё горе — потерять в таких муках выношенного ребёнка… А если бы я была на её месте…
— Я бы спасал вас обоих…
— Так представь, что это я…
Лицо эскулапа приняло одухотворённое выражение, и смелым движением руки он нанёс на низ огромного живота роженицы вертикальный надрез.
Нет смысла описывать течение этой сложной операции, известной ещё много веков назад, но завершающейся, как правило, печальным исходом, в результате которого мать чаще всего погибала, да и младенца далеко не всегда удавалось спасти.
Уже через четверть часа Меир подал Риве спасённого от пут пуповины, почти задохнувшегося и захлебнувшегося ребёнка, это был мальчик, а сам продолжал бороться уже за жизнь женщины.
Рива бережно обтёрла тёплой влажной пелёнкой тельце малыша, тихонько шлёпнула его по попке, и мальчик зашёлся таким криком, что Степан услышал на улице, и улыбка осветила мрачное его лицо.
Рива уложила быстренько завёрнутого в пелёнки малыша и вернулась к операционному столу, где Меир, испачканный кровью и слизью, своими тонкими изящными пальцами колдовал в чреве опавшего после извлечения плода живота. Уже с помощью своей незаменимой ассистентки он наносил и наносил один за другим швы, и молил бога, чтобы хватило у пациентки сил, крови и везения.