Фальшь кругом: на людях пересаливал холодноватостью, наедине — увертливостью от главного… А может, для него просто все: два горошка на ложку. По трусости ходит в мечеть и церковь? И хоть не от него одного зависело их будущее, виноватила во всем его. И побаивалась, что он первым откроет свои глаза на расходящиеся тропы, уйдет от нее. А там от обиды уронишь себя.

«Да и что я вижу от него? Эгоизм. Грубость. Иван хоть молился на меня».

И Ольга зарубила одно сейчас:

— Расстанемся подобру-поздорову, пока доподлинно не узнаю, жив или совсем пропал Иван… Не перегорела моя вина перед ним.

— Хватит тебе винить себя в дурацком исходе Ваньки, — жестко говорил он. — Ванька в шестнадцать лет уже собирался помирать. Бывало, зимой ночи напролет пишет что-то на кухне, лампа в копоти, ноздри черные, как у трубочиста. Взглянул я однажды на его писанину и, знаешь, не сдержался, спрятал. Потому что Ванька запугивал, шантажировал своим писанием нас, взрослых. — Мефодий вынул из кармана пиджака листок тетрадочной бумажки и, подавая Ольге, сказал: — Почитай — и перестанешь думать о нем, винить себя.

Она не сразу взяла, исподлобья глядя на Мефодия, читала медленно. Вроде бы наброски: оказывается, Иван родился в рубашке, без рубахи умрет на холодном ветру, и немедленно, и просит людей разбудить рассвет, потому что помирает.

— Вот уж когда думал он о своем конце! — говорил Мефодий усмехаясь. — Какой конец, если и начала не было в отроческие годы?! Но что делать? Некоторые так и родятся с концом… На, почитай еще одну галиматью, писал за двое суток до вашей свадьбы.

— Ну, Оля, сильно чокнутый Ванька?

— Бумажки-то бережешь почему? Боишься? Сам ты не можешь избавиться от Ивана. А вдруг да не годится к нему наша мерка? Вниз головой-то, может, не он висит, а я?

— Оля, еще немного повременим и сойдемся.

— Да как еще сходиться-то? Тебя убить или самой утопиться?

— Давай уедем в другой совхоз и там объявимся… на новом-то месте, а?

— На новом-то месте только порода овец другая, а мы-то одни и те же…

Пальцы Мефодия, жесткие и гладкие от топорища (на досуге плотничал), ласково покатились по ее телу. Долго не утихала ожесточенная борьба, которая только и мыслима между близкими людьми. Все испробовал Мефодий: уговоры, обещание сейчас же обнародовать их отношения, грубое физическое насилие — ничего не помогало.

— Сейчас или завтра в другой-то совхоз? Хочешь, сейчас же пойдем к парторгу Вадиму Аникину, расскажем ему о нашей жизни и попросимся в другое место, а? — Ольга досыта поиздевалась над Мефодием. — Да тебя палкой не выгонишь и никаким пряником не выманишь отсюда… Раньше думала: меченый ты человек в моей судьбе… Буду, мол; идти с ним, пока не упаду…

— Вот и поменялись местами: теперь я буду идти за тобой… Ладно, не бунтуй. Иди, заговори дедушку Филю. Я выйду за мельницу. И какого шайтана надрывается бабай? Пенсия есть, живут одни со старухой…

— Тебя не спросил дедушка… Все учишь… гляди, сам как бы неучем не остался… О как опостылело мне вертеться, крутиться… Что я, хуже других?

Ольга вышла.

Из ямы по плечи высунулся Филипп, удивляя до испуга Ольгу печальной строгости глазами.

— Иванке непременно надо было страдать. Жизнь не в жизнь без страдания. Своих нет — чужими болестями мается. А что? Без таких человек забудет себя… — Филипп наткнулся взглядом на выходившего из дома Мефодия, присел в яме.

Пока Мефодий говорил с подошедшим Афоней Ерзеевым, из ямы временами чуть показывалась шапка с рыжими ушами да высовывалась рука с темными скрюченными пальцами, хватала и утаскивала камень. Молоток бил по камню звонко, обтесывая, высекая затаившийся с искрой запах колотого камня.

— Оля, цемент нужен? — Голос Афони до приятной, располагающей к доверию хрипотцы обнижен табаком.

— Сколько кулей? — деловито осведомилась Ольга.

«Значит, Мефодия нет, коли так расторговались, — соображал в яме Филипп. — Ох, Олька, Олька… пусти душу в ад — и будешь богат».

— Шесть… Вы думаете, пьем, гуляем. Попробуй помотать стрелой экскаватора день-деньской! Вам же канал рою. А сколько я их прорыл?

— И все по своей воле? Говорят, ты до вершин культуры добрался, потом бросил… а?

— Институт не закончил. Там на вершине-то дури еще больше. Оля, деньги на бочку. «Москвич» не ходок по нашим дорогам, хочу «Волгу»… Глядишь, тебя покатаю, а?

У Филиппа издержалась вода в корыте, и он, покашливая, застенчиво выглянул из ямы.

Статный, с алкогольным румянцем на красивом приветливом лице с усами, Афоня пробовал обнять Ольгу. Она, посмеиваясь, двигала локтями. Мефодий курил, вприщурку глядел на молодых.

— Ну и назола… Отпусти. Ишь уметный, скорый. Перестань пить, подумаю…

— Сулиха Олька, а не даваха, — говорил парень Мефодию, уверенный, что тому это доставляет радость. — А ведь я баб остерегался, в чистых водах плавал, на винт не намотал. Глянь на меня, Оля, а? Мефодий Елисеевич, по-отцовски подскажи ей: пусть глянет с понятием, а? Я замуж возьму.

Ольга, скрестив руки на груди, сказала, посмеиваясь, что одна ее подруга намаялась с пьяницей: отыщет в лебеде, пополощет в ручье, на себе принесет домой, положит в постель и ждет, когда проветрится, как пивная бутылка.

— Ну и сволочи вы, бабы! — похвально сказал Афоня. — Сволочи ведь, Мефодий Елисеевич, а?

Кулаткин молча глянул повыше кепки парня.

Афоня принес из машины куль цемента и тут встретился взглядом с Филиппом.

— Дед, что ты из норы выглядываешь?

— Из ямы небо прогляднее, парень, — дружески сказал Филипп. Видно, рад был разогнуться, поговорить, спросил: — Скоро водой зальешь нас?

— Канал дотянем не раньше осени. Толмачев обещал подкинуть еще экскаваторы, — с особой снисходительной уважительностью разъяснял Ерзеев старику, присев на краю ямы, свесив ноги.

Филипп сбалагурил: мол, осенью вода холодная, заливать надо летом. Ерзеев сказал, что ему все равно, был бы тринадцатый месяц в году, конечно, золотой. На сомнения старика, вроде Россия никогда хлеба не поливала, он сказал, что теперь наступило время окончательного покорения природы.

— Оля, поллитру дай, а? — Афоня повернулся лицом к Ольге.

— Пора бы обумиться, в себя прийти… Али принести? С ходу.

— Не обмани, а?

— Вас не обманешь — не проживешь. Сколько я натерпелась от вашего брата! Много подлецов мелкого калибра, что с них получишь, — с задором и весельем говорила Ольга, уже стоя на крыльце, потом скрылась за дверями сеней.

В два скока парень — за ней.

Филипп переминался, не решаясь заговорить с Мефодием.

— Слышь, — начал он несмело, покашливая. — Как же покорить ее, если конца и края нету?

— Мне все равно. — Мефодий оглядел белую голову деда. — Да и тебе все равно ведь, так уж язык глаголет, шея скрыпит. Отдыхал бы, дядя Филя. Заслужил!

— А ежели она потихоньку свое возьмет? Уснет человек, а она тихонечко повернет по-своему, а?

— Кто повернет? — изумился Мефодий.

— Природа. Пшеница цветет — радостно-то, дух захватывает. Репью тоже жить надо?

— Ну? О чем ты, дядя Филя?

— Не мешай другим, и тебе будет вольготно. Теснота давит своевольников, а?

— Вот ты-то и есть жадный, дед. Согнулся в три погибели, а все ковыряешься. Зачем?

Ольга взялась долбить лед. Отпотел лед, сам отставал от земли. То сырой прохладой из-под кауза омахивало ее разгоряченное лицо, то обдавало сухоменью согревшейся на крышах соломы, запахом овечьей шерсти и пота.

— Оленька, никого нету кругом? — заговорил Филипп. — Скажу догадку: через поросенка сгубился…

— Ты о ком?

— Об Иванке, конечно, и о поросенке.

Ополаскивая ломик в кадке под водостоком, Ольга сказала:

— Не заговаривайся, дедушка, выдумщик…

— Ох, милая, кабы выдумки… Ванька кормил-поил поросенка, и тот за ним ходил, как собачка верная, все понимал, только не говорил. Пришла пора резать Борьку, то есть поросенка, к свадьбе, значит, вашей…