Читатель, непосвященный в дело, может понять эти слова в том смысле, что, до Тотлебена, на оборонительной линии ничего не было сделано, тогда как Тотлебен, по предначертаниям, сообщенным ему князем Меншиковым, только продолжал усиливать оборонительную линию Севастополя. Именно для этого Тотлебен прозорливостью Александра Сергеевича и был посвящен во всё то, что следовало делать в крайние минуты для усиления линии. Слова: «приступил к устройству» тем несправедливее, что относятся к 14-му числу сентября 1854 года, когда союзники, в виду противопоставленных им укреплений Южной стороны, не решались атаковать их открытою силою. Впрочем, вышеприведенные слова противоречат предыдущим словам самого же автора:

Следовательно, работы по оборонительной линии, до 14-го сентября, не только были начаты, но и доведены до известной степени силы, ранее, нежели Тотлебен приступил к устройству оборонительной линии.

Ограничиваясь этими выдержками из «Описания», позволю себе заметить, что подобные отзывы о князе Меншикове показались мне, как очевидцу его распоряжений, настолько для него обидными, что я возвратил книгу «Описание» в отсутствие Александра Сергеевича, дабы избежать разговора о ней. Вскоре после того, случилось мне, войдя в кабинет князя, застать у него Э. И. Тотлебена. Эдуард Иванович, очень смущенный, уже откланивался князю. По его уходе, Александр Сергеевич рассказал мне, что Тотлебен приходил к нему извиняться в чём-то просмотренном им в «Описании», и намерен оговориться во втором томе своего труда.

— Я просил его не беспокоиться, — заключил князь Меншиков, — что написано, то написано… Пусть так и остается!

XXVI

Неосновательные или ложные заключения о князе Меншикове военных писателей не очень его беспокоили и он не возмущался тем, что его заслуги приписывали другим. Считая всякие исторические суждения тогда преждевременными, он только улыбался, читая иные статьи. Писать возражений он не дозволял никому из своих близких и те, поневоле, должны были оставаться безмолвными слушателями многоразличных бредней, выдумываемых про Александра Сергеевича. Обвинения, на него возводимые, плодились и размножались, поощряемые нелепым афоризмом: «молчание — знак согласия»; но оно же бывает нередко знаком презрения, или негодования. Таково было и молчание князя.

Случилось, однако, что бывший генерал-квартирмейстер нашей армии, генерал Герсеванов, проживавший в Екатеринославской губернии, близко принимая к сердцу напраслины на князя, затеял писать статьи в его защиту. Нуждаясь в точных сведениях и документах, Герсеванов нарочно приехал в Петербург, явился к Александру Сергеевичу, умоляя его о снабжении этим сильным оружием против крикунов. Князь отказал ему наотрез и просил не возбуждать полемики. Огорченный Герсеванов возразил, что он, главным образом, намерен вступиться за честь князя, так почему бы Меншикову не дать ему документов?..

— Так вы для меня хлопочете? — сказал Меншиков. — В таком случае, попрошу вас — в особенное для меня одолжение и раз навсегда — не писать никогда и ничего в мою защиту. Этим-то именно вы и сделаете то, что мне будет приятно!

Герсеванов не успокоился: написал князю письмо; Александр Сергеевич поручил мне отвечать ему тем же отказом. Тогда Герсеванов засыпал меня письмами и, не отказываясь от своего намерения, опять приходил к князю, возобновляя неотступные просьбы. Александру Сергеевичу это наскучило и он приказал не принимать Герсеванова. Настойчивый проситель исчез, но вдруг, в 1867 году, от него доставили мне брошюру, напечатанную им в Париже, которую автор просил передать князю Александру Сергеевичу. Брошюры этой князь не принял; но так как Герсеванов уже получил разрешение ввезти произведение свое в Россию, то один экземпляр брошюры из министерства иностранных дел был препровожден к Меншикову. Князь нашел напечатанными в брошюре несколько документов из его официальной переписки времен Крымской войны и все они, до некоторой степени, ограждали князя от несправедливых нареканий. Тем не менее, князь досадовал на заступничество Герсеванова.

Эта странная черта характера князя объясняется необыкновенно строгим его уважением к хранению в тайне государственной переписки. Даже у себя в кабинете князь диктовал подобные бумаги не иначе, как вполголоса и еще, из предосторожности, после обхода дверей и своеручного их затвора.

Домашний его секретарь, А. П. Иевлев, служивший при князе в последнее время, рассказывал мне, что заинтересованный, иногда, каким нибудь делом, он по выходе из кабинета записывал, себе для памяти, суждения или предположения князя по смыслу продиктованных им бумаг. Заметив, по временам, поздний свет в окнах домашней своей канцелярии, князь спросил у Иевлева, чем он занимается? Тот признался, что ведет для себя памятные записки о времени своего служения при князе.

— Принеси, батюшка; интересно прочитать! — сказал князь.

Иевлев исполнил желание Александра Сергеевича. Пересмотрев бумаги, князь бросил их в камин и сказал Иевлеву, чтобы впредь он подобных заметок не писал, так как они могут наделать беды.

К числу государственных тайн князь относил все распоряжения и учреждения по военному ведомству. Его всегда тревожили посещения иностранцами тех военных заведений или сооружений, которые могли бы давать случай посетителям выводить свои заключения о средствах и силах нашей государственной защиты. В особенности же он не любил когда иноземных гостей возили в Кронштадт, в адмиралтейство, в генеральный штаб и показывали им наши топографические карты. Узнавая о том, князь каждый раз выказывал свое неудовольствие, приметными лишь для его приближенных, нетерпеливыми движениями. Эти движения напоминают мне о том нетерпении, с каким князь Меншиков защищал свою коротко обстриженную голову от злейших врагов… каких бы вы думали? — мух! Кстати же о стрижке волос под гребенку. Имея всегда и издавна коротко остриженные волосы, князь заслужил этим особенное к себе уважение, бывшего в сороковых годах командиром образцовой пешей батареи, полковника Лазаревича, который, для вящего убеждения молодых офицеров носить короткие волосы, всегда прибавлял замечание — «что такая умная голова, как князя Меншикова, острижена совсем под гребенку, стало быть, и надобно ему подражать». Это маловажное, в сущности, замечание Лазаревича, произносимое им очень часто и к тому же на своеобразном малороссийском наречии, невольно врезывалось в память молодых артиллеристов, так что через много лет, когда эти офицеры были уже сами батарейными командирами и некоторые из них привели свои батареи в Севастополь, то, помня поговорку Лазаревича об умной голове князя Меншикова, были первыми в числе войск его почитателями.

Правда и то, что тогдашние артиллеристы были развитее прочих частей войск и скорее других могли оценить достоинства князя и расположить его к себе, как бывшего артиллериста. По достоинству наших орудий, по знанию дела своего нашими артиллеристами, на их долю в эпоху Восточной войны выпало наиболее успехов и славы. Постояли артиллеристы и за себя и за Севастополь!

Артиллерия в Крыму действовала превосходно и князь, по-видимому, был ею совершенно доволен. Изредка только он замечал, что иная батарея, став на позицию, уж чересчур быстро выпускала свой запас снарядов, но, принимая в соображение, что неприятельские штуцера спешат перебить прислугу и лошадей, снисходил к запальчивости артиллеристов. Действительно, батарея, открывая огонь на расстоянии пушечного выстрела, имела против себя, кроме неприятельской артиллерии, еще и штуцерных, пули которых поражали орудийную прислугу и офицеров, на выбор, с такой дистанции, до которой далеко не достигали ружейные пули нашей пехоты. Следовательно, от своего прикрытия наши батареи не могли ожидать себе помощи и должны были стараться преодолеть врага учащенною пальбою. Снявшись с передков, они спешили, что называется, «откатать неприятеля на все корки» и убраться заживо, т. е. покуда было чем и кому сняться с позиции. Но как ни трудно приходилось нашей артиллерии, всё же она, одушевляясь задором пальбы, наносившей вред неприятелю, находила себе удовлетворение в видимо полезной деятельности, а выходя из дела — хотя нередко с большими потерями — утешалась тем, что не даром и понесла их.