В Балаклаве я дождался назначенного мне в проводники, из деревни Карань, прапорщика Николая Бамбука. Мы переехали Байдарскую долину, южным берегом достигли Ялты и, татарскими селениями, чрез Бахчисарай, возвратились в Севастополь.

В Бахчисарае я остановился в чистеньком домике балаклавского комиссионера Василия Подпати. Побродил по базару, сделал некоторые покупки и, припомнив «Бахчисарайский фонтан» Пушкина, полюбопытствовал взглянуть на эту достопримечательность. Я спросил моего спутника: «где фонтан?» и получил ответ, что фонтанов в Бахчисарае много, и в подтверждение своих слов он указывал мне на водоемы — каменные корыта, в которые с соседних скал струятся родники. Наконец он привел меня во дворец бывших ханов, в покоях которого было несколько иссякших фонтанов и в их числе «фонтан слез», мраморный, с крестом наверху, именно воспетый Пушкиным. Сознаюсь, ничего особенного не сказал он моему воображению…

Впоследствии Бахчисарайский дворец пригодился нам для склада доставленных из России полушубков: ждали-то мы их к зиме, но поспели они к лету. Их свалили в дворцовых покоях, где они и сгнили, после чего долгое время во дворец, вследствие отвратительного смрада, нельзя было и носу показать.

О тогдашнем житье-бытье крымских татар я сказал бы — если б только речь не шла о магометанах — что жили они, как у Христа за пазушкой. Погубил их религиозный фанатизм, следствием которого было их переселение в Турцию. Народ они, большею частью, были весьма достаточный; жили в чистеньких саклях, успешно занимались хозяйством и разными сельскими промыслами…

Поручение, возложенное на меня князем, заняло почти шесть дней. Он с нетерпением ожидал моего возвращения и немедленно после него приступил к последовательному изучению Севастополя и его окрестностей. День его обыкновенно был расположен следующим образом:

До полудня князь занимался в кабинете; потом уезжал, до обеда; под вечер опять садился на лошадь, совершая свои разъезды до чаю; вечером опять принимался за работы в кабинете, просиживая далеко за полночь. У князя был особый способ съемки местностей в его карманную памятную книжку, с которым он очень скоро и легко меня ознакомил. Листки записной книжки были разлинованы клетками известного масштаба; князь, не сходя с коня, наносил на эти листки очерк обозреваемой местности, для необходимых справок в случае надобности. Он никогда не пропускал без внимания не только направление дорог, но и их отклонение, стараясь доискаться причины этих отклонений, и часто пересекая местность напрямки. Устье и потоки каждой балки скоро стали ему совершенно известны; все проходимые балки он переезжал по разным направлениям, желая узнать насколько они приспособимы для передвижения войск. В балках, берега которых, по своей крутизне, не допускали переходов, он изучал русло. При подобных исследованиях, князь не ограничивался исключительно окрестностями Севастополя; он объезжал берега и долины рек: Бельбека, Качи, Черной и, наконец, Алмы. Когда прибывали войска, в особенности кавалерия, князь предлагал начальникам частей делать те же изыскания, какие делал сам, советуя, при этом, совершать объезды целыми частями, дабы приучать войска к пересеченной местности. Ожидая в этих местах военных действий, светлейший делал, по временам, маневры, то на южной, то на северной сторонах Севастополя.

Разъезжая верхом, князь не разбирал дорог и очень часто рисковал. Раз нам встретился подъем по хрящеватой почве, и до того крутой, что лошади затруднялись вскарабкаться. Князь слез со своего «Подласого», намотал себе его хвост на обе руки и, приказав мне вести своего коня в заводу, поднялся на крутизну.

До прибытия моего в Крым, его светлости указали на единственного офицера, хорошо знакомого с окрестностями Севастополя: то был инженер морской строительной части Старченко… так мало прежде интересовались севастопольцы этим предметом. Этому-то Старченко принадлежит та заслуга, что, при князе, он первый ударил киркой на оборонительной линии.

В описываемое время при князе находились: Николай Карлович Краббе, Иван Григорьевич Сколков, Виктор Михайлович Веригин, барон Вилебрандт, в качестве ординарца мичман Томалович, Александр Дмитриевич Камовский и Грот.

Озабоченный приведением укреплений в порядок, князь часто сходился, толковал и занимался с Корниловым; очень ценил его способности, исполнительность и готовность на всё, что только касалось обеспечения Севастополя и флота; но князя постоянно беспокоило предубеждение, питаемое к светлейшему моряками. Он их очень любил; был к ним не только ласков, но, можно даже сказать, предупредителен. Из одиннадцати мундиров, право носить которые было ему предоставлено, он избрал и предпочитал морской, и носил его постоянно, в знак уважения ко флоту. Желая сблизиться с моряками, князь приглашал их к обеду, по кружкам сверстников и лиц одинаковых чинов, дабы младшие не стеснялись собеседничеством старших, а начальники — присутствием подчиненных. При всем том, старания князя были мало успешны: моряки постоянно его дичились. В этом был много виноват Корнилов. Человек развитой, умный, много работавший с князем, хорошо знавший его намерения, мысли, предположения, — от него светлейший ничего не скрывал, — Корнилов мог содействовать его сближению с моряками, но, к сожалению, он этого не только не делал, а еще колебал к нему доверенность, как моряков, так и сухопутных войск. Светлейший, впрочем, никогда не осуждал Корнилова, так как ценил его хорошие качества, но только досадовал на холодность и натянутость отношений к себе этого полезного деятеля. Эту досаду я нередко подмечал в князе.

С самого моего приезда в Севастополь, светлейший посоветовал мне сблизиться с моряками; приказал представиться всем высшим морским властям и, помню, говаривал: «прекрасные, братец, есть ребята между моряками. Ты с ними сойдись… меня они не любят, — что делать: не угодил!» С целью этого сближения я ходил на берег бухты, где, недалеко от Екатерининской пристани, подымали затонувший турецкий пароход «Перваз-Бахры». Работы водолазов привлекали сюда моряков и целый день, сменяя одни других, они подходили, толковали, делали свои замечания. Здесь, встречаясь, с ними я знакомился; по вечерам искал случая сойтись где нибудь с моряками у наших общих знакомых, но они, по большей части, уклонялись от сближения с адъютантами князя, даже не ходили во флигель, в котором мы помещались, и осуждали того из своих товарищей, кто отступал от этого предвзятого правила.

Снабдив князя лошадьми, я занялся, по поручению его светлости, заготовлением вьюков, на случай военных действий вне города, Из этого можно видеть как заблаговременно он думал о том маневрировании, за которое впоследствии севастопольцы, по подстрекательствам Корнилова, так на него негодовали.

Скудные средства и недостаток рук на работах сокрушали светлейшего: многие работы были затеяны, а производить их было некому; войска, между тем, прибывали, но князь не имел права обращать их на инженерные работы. Раз, объезжая очертание оборонительной линии, князь остановился, кажется, против 5-го бастиона возле помещения вновь прибывшего Волынского полка. Люди были на учении; поздоровавшись с ними, князь заговорил с полковником Хрущовым. Когда его светлость выразил ему затруднения свои в недостатке рабочих рук, Хрущов, долго не думая, попросил его предоставить некоторые из работ Волынскому полку. Лицо князя просияло от радости; но он спросил при этом: не навлечет ли этим Хрущов на себя неудовольствия своего начальства? Но полковник брал всю ответственность на себя, прибавив, что работа будет людям полезна, тем, что разовьет в них силы. На другой же день Хрущов поставил людей на работу и во всё её продолжение сам был за инженера.

Так отрекомендовал себя Александр Петрович Хрущов с первых дней прибытия своего в Севастополь… Имя его занимает видное место в летописях обороны многострадального города. Приведенный мною случай может служить веским доказательством тому, каких усилий стоила князю подготовка Севастополя к обороне: светлейшему приходилось вымаливать себе и средства, и рабочие силы, как будто дело шло о каких-то частных постройках, в которых никто незаинтересован, кроме самого строителя! Князь никогда не забывал услуги, оказанной волынцами, и этот полк был, из пехотных, его любимейшим.