У левого фланга войск, помещенных в центре, Кирьяков встретил князя и поехал за ним. У того места, где Алма пробирается возле очень крутых, почти непроходимых берегов, светлейший указал Кирьякову на важность отлогостей, находившихся в смежности с обрывами: Кирьяков, с самодовольным видом указал на подъемы, занятые ротами Московского полка, сказав с особенным выражением:

— Залегли, залегли!

Однако князь заметил ему, что они вовсе неудачно были размещены и наскоро приказал перевести их, прибавив, что у Кирьякова ничем не предупреждаются подъемы, есть мертвые пространства — почему, приказав спустить батальон, указал оному занять крайние к стороне моря виноградники на левом уберегу Алмы; части разбросать по подошве в закрытых местах. Затем, поднявшись на площадку горы, спросил у Кирьякова — «что у него у подъема»?

— Ракович! — отвечал тот с уверенностью.

Тут уже светлейший ничего не сказал, но, как стрела, поскакал к подъему. Еще не было видно 2-го батальона Минского полка (Раковича), как послышался батальный огонь и князь поручил Виктору Михайловичу Веригину привести к батальону Раковича остальные три батальона Минского полка. Проезжая далее, светлейший послал еще и меня за самым ближайшим батальоном, который мне попадется. Я скоро нашел батальон Московского полка, бывший в резерве; при нём оказался и полковой командир, генерал Куртьянов. Сообщив ему приказание князя, я просил спешить. Батальон тронулся, а командир полка, пешком, едва пошевеливался. Я поскакал обратно к светлейшему, но, оглянувшись, заметил, что колонна топчется, неся на брюхе своего генерала. Я не утерпел, воротился и просил Куртьянова не задерживать людей своей мешкотной походкой, заметив при этом, что впереди его есть уже батальон Минского полка в ротных колоннах и чтобы он, подходя, также перестроился, заняв места за минцами. После того я поскакал, крикнув людям, что бы они не мешкали, иначе минцы успеют отбить нападение и без них… Вдруг, сзади себя слышу сигнал: «застрельщики вперед». Это меня взбесило. Вторично повертываю лошадь и вижу, что генерал опять торчит во фронте, прикрываясь густой цепью стрелков. Что бы не терять времени, кричу ему издали:

— Что вы делаете?! Во второй линии вызываете застрельщиков?.. Уберите их!

Куртьянов, вместо того, приказал трубить: «резерв рассыпься».

Тут уж я налетел и, без церемонии, разогнав застрельщиков, повел батальон сам: при себе велел батальонному командиру разбить батальон на ротные колонны и, указав ему соответствующие роты минцев, присоединился к светлейшему, который, отделясь от свиты, стоял один на кургане, впереди отряда. Пользуясь этим и моим отсутствием, казаки начали, один за другим, помаленьку исчезать, да так, что когда я подъехал доложить князю о прибытии батальона во вторую линию, то в свите его остался только один казак, Кузьма Кудрявцев, именно тот, которому я заранее навесил на шею сумку с картами и тем, как бы силою, привязал его к месту. Кроме этого казака, были тут еще урядник Чеботарев, грек Георгий Панаго и юнкер Хаперский.

Наступление наше только что тронулось, как первое неприятельское ядро, направленное на курган, просвистало над головой светлейшего. Затем огонь усилился: открылась канонада и с суши и с моря; а пуще всего — французские штуцера стали донимать нас немилосердно.

Батальный огонь, заслышанный нами до подъема на гору, был наш; князь, подскакав к батальону, приказал прекратить пальбу: пули не досягали. Затем, подведя батальон ближе, светлейший положил его за бугры в ожидании резерва.

Любопытно, каким образом Ракович очутился так далеко от подъема, по которому теперь, не видя препятствий, неприятель поднимался, доходя быстро и плотно. Случилось это вот почему: Ракович, находясь в наблюдательном положении и заметив намерения неприятеля, рано утром послал сказать Кирьякову, что ежели он, в случае натиска, рассчитывает на один его батальон, то ошибется, потому что он, Ракович, сознает себя слабым и просит прислать еще батальон и хоть два орудия. Кирьяков отвечал Раковичу, что он и своими штыками сбросит врага с кручи. Этим Ракович не успокоился; опять прислал серьезно просить о помощи, прибавив, что тут не худо было бы иметь весь Минский полк и целую батарею. Кирьяков не дал никакого ответа. Тогда Ракович в третий раз послал ему сказать, что ежели он не подкрепит его надлежащим образом, то он ограничится одним наблюдением, и, при появлении неприятеля, присоединится к общей боевой линии. Кирьяков отвечал, на этот раз, что вслед за посланным отправляет к Раковичу то, чего он требует; однако отправкою и не думал распорядиться, а Ракович, напрасно ожидая подкрепления, начал, наконец, принимать свои предосторожности. К самому моменту появления французов на горе, батальон был уже на таком расстоянии от неприятеля, что едва мог, в отдалении, разглядеть его… Но не утерпел и начал бойко палить, да так и катал до приезда князя.

Кирьяков, заметив, что дело неладно — удрал!.. я его встретил, ведя батальон Московского полка, одного в поле, едущего шагом. Узнав меня, он сконфузился и сказал:

— Еду отыскивать Минский полк… Он должен быть — там, — и Кирьяков указал в неопределенное пространство.

Я удивился и сказал ему:

— Поспешите, ваше превосходительство!

Наши наступали. Они шли, выбирая места, прикрываясь где было возможно небольшими отлогостями. В это время прискакала казачья батарея и поместилась между ротами. Несообразительные ротные командиры, толкаясь из стороны в сторону, никак не могли с должной скоростью открыть место артиллерии; особенно памятен мне один офицер, старый поляк: сидит во фронте и не дает роте двигаться… я был вынужден прогнать его за фронт. Он после прикинулся контуженным в ногу, скрылся — и, как говорил мне Ракович, во фронт более не показывался. Когда батарея открыла огонь, князь поехал шагом, за фронтом первой линии, к её левому флангу. Дорогой, наблюдая за направлением артиллерийского огня, светлейший заметил, что французы сильно обстреливают отлогую балку, тянущуюся от нашего левого к их правому флангу; мы, в ту минуту, в нее спускались. Подозвав Жолобова, князь, на ходу, отдал ему приказание привести два дивизиона гусар, направить их против правого фланга французов и при себе сбить их батарею с позиции. Не успел Жолобов на пол-лошади выехать вперед от князя, как ядро, пронизав ее, вырвало Жолобову поджилки правой ноги и контузило левую. Лошадь упала на левый бок и не дохнула; Жолобов, неведомо как, очутился на земле сидя, возле седла. Все проехали мимо. Я оглянулся на урядника и на грека; мы трое слезли… Лошадей отдать некому. Я подскочил к Жолобову, не замечая его раны, хотел предложить ему лошадь грека, но когда стал его поднимать, он показал мне ногу, говоря:

— Кажется, у меня тут что-то вырвало…

Я посмотрел, но, кроме изорванного белья и рейтуз, ничего не успел разглядеть. Надо было поторопиться оттащить его из-под ядер, которые то и дело сновали в этом месте. Насилу удалось нам поймать ехавшего мимо нас казака: ему отдали мы лошадей, побудив его к тому крепким словцом. Урядник заметил мне на это:

— Полно, ваше благородие! того гляди срежет и помрете с скверным словом на языке…

Слова эти показались мне весьма убедительными; поукротив свое красноречие, я стал помогать Жолобову. Мы потащили его, я за плечи… в нескольких шагах от раненого я поднял большой обрывок от сбруи его лошади, на случай надобности подвязать его ногу. Вынеся Жолобова с большим трудом из балки, мы положили его за бугор. Во всё время переноски страдалец ни вздохом не выразил боли, но всё просил меня передать его последнюю просьбу светлейшему, чтобы он по возможности берег себя.

— Он мог бы, — говорил Жолобов, — как нибудь выбирать места побезопаснее, откуда, всё равно, можно видеть и распоряжаться.

Я обещал Жолобову; хотел уже ехать догонять князя, весьма за него беспокоясь, так как свита его значительно уменьшилась, — но Жолобов попросил взглянуть на его рану и распорядиться перевязкою. Увидев рану, я ужаснулся и, в то же время, подивился терпению раненого: она казалась как бы обожженной, крови не шло; Жолобов даже не изменялся в голосе.