XXII

В это время в Николаеве строилась в защиту от неприятеля оборонительная стена, между Бугом и Ингулом. Князь, лишь только оправился силами, стал посещать постройку, не оставляя строителей своими советами. Осматривал адмиралтейские работы всегда в сопровождении Метлина, заботившегося о снабжении всем необходимым для обороны Севастополя. Принимал и знакомился с начальниками частей войск, проходивших чрез Николаев, и снабжал их наставлениями. Навещал и учебные заведения.

Тихо и однообразно князь проводил время в Николаеве: изредка бывал у Берха, или у коменданта Павла Карловича Мердера; верхом выезжал не часто; по вечерам рассказывал мне эпизоды из минувших войн, в которых участвовал.

Наступила шестая неделя Великого поста (Пасха была ранняя: 27-го марта) и князь, намереваясь говеть, пригласил исполнить с ним вместе христианский долг тех из числа близких к нему лиц, которые случились тогда при нём в Николаеве. Вообще Александр Сергеевич говел аккуратно каждый год; последнее же время жизни, чувствуя ослабление физических сил, говел в год и по два раза. Духовником его, в течение около тридцати лет, в Петербурге был всё один и тот же отец Александр, протоиерей церкви при арестантских ротах морского ведомства, что в Новой Голландии. В Севастополе же и в Николаеве священники были из флотских экипажей: они так же, как это делалось обыкновенно и в Петербурге, служили корабельную обедницу[29] и всенощную у князя на дому. Причащался он всегда за ранней обедней.

Странно, что к числу неосновательных и незаслуженных обвинений, которыми недоброжелатели князя Меншикова пытались его очернить, присоединилось нарекание, будто он не почитает церковных обрядов. Это совершенно несправедливо: князь, чуждый ханжества, был религиозен, как следует быть человеку образованному, и хорошо знал все догматы православия. Для своей библиотеки он собрал громадный отдел духовных сочинений и был знаком с содержанием этих книг. Беседы его с санкт-петербургским митрополитом, высокопреосвященнейшим Никанором, были необыкновенно интересны и поучительны. Я не раз имел счастье присутствовать при них, когда митрополит обедывал у князя. Не менее удивительно, что и в высших слоях общества очень мало была знакома нравственная сторона князя Александра Сергеевича; что и там его почитали безбожником. Однажды был такого рода случай. Лет через пять после крымской кампании, мне пришлось быть на крестинах, где воспреемником был гр. П-ский, обряд же совершал вышеупомянутый отец Александр. В разговоре с крестным отцом, он сказал, что вот уже около 30-ти лет как он духовник князя Меншикова.

— Как? — воскликнул гр. П., — у князя Меншикова есть духовник? Первый раз слышу! Да разве он в Бога верует?

Священник так и остолбенел от этих слов.

— Помилуйте, ваше сиятельство, — воскликнул он, — отчего же вы так полагаете, что князь в Бога не верует? Он, правда, шутит иногда над нашим братом, попом, только уж над таким, который того и заслуживает; но самой религии князь никогда не касается. Да вот, я, — продолжал отец Александр, — в 30 лет только раз и слышал от него шутку, да и то было давно, в первые годы как он избрал меня в свои духовники. Вынес он тогда показать мне огромный походный крест прадеда своего Александра Даниловича: крест этот водружали в землю подле ставки сподвижника Петра Великого; крест железный и очень тяжелый, так что князь Александр Сергеевич едва мог удержать его в обеих руках. Я, рассматривая, дивился его исторической редкости, а его светлость и скажи:

— Не правда ли, батюшка, этим крестом можно благословить!

— Вот только один раз, во все тридцать лет, я и слышал от него вольное слово, — заключил священник, — и не знаю, право не знаю, почему сложилось о князе такое дурное мнение? Говеет он каждый год; в храм ходит; только не любит, чтобы на него обращали внимание и для этого всегда становится сзади всех, у стеночки, по левую сторону входа.

Радуясь, что отец Александр так горячо вступился за князя, и я, в свою очередь, подтвердил сказанное священником и добавил к тому, что набожность князя проявляется еще и в том, что, проезжая мимо церквей, он никогда не забудет перекреститься.

Вечером 26-го марта, в страстную субботу, я был один с князем и помню, как он мне подробно объяснял Бородинское дело, набрасывая моменты битвы и расположение войск на лоскутке бумаги. При его словах, что люнет, который, по ошибке, был поставлен тылом к неприятелю, ныне вошел в ограду церкви на поле Бородинском и что о бесполезности его сооружения он и до сих пор может свидетельствовать своим очертанием, — в комнату вошел курьер из Петербурга. Я встал и отошел от стола. Князь вскрыл депеши, с волнением прочитал рескрипт Государя; потом подозвал меня к столу, и, положив бумагу перед моими глазами, сказал:

— Прочитай этот милостивый рескрипт Государя.

— В Одессу я уже не поеду, — сказал князь, пряча рескрипт в старинный, темно-красного сафьяна портфель. Вели осмотреть дормез. Думаю, что на Фоминой неделе буду в силах пуститься в дорогу; мне теперь как-то лучше. Поедем в Петербург!

Заметно было, что милостивое желание Государя видеть князя в столице и пользоваться его опытностью благодетельно на него подействовало: он повеселел, оживился и день ото дня укреплялся в силах. Уже со второго дня Пасхи я заставал его за сборами к отъезду: в кабинете он понемногу сортировал бумаги, прочие предметы и начал укладываться. Сборы были непродолжительны. Покуда исправляли дормез, я успел отправить вперед транспорт с вещами и с частью любимых верховых лошадей князя. 15-го апреля мы уже оставили Николаев: князь сел один в дормез, а я в тарантасе поехал сзади его. Покойный экипаж дал возможность князю ехать день и ночь, так что до Харькова он нигде не ночевал и вообще спешил прибытием своим в Петербург.

Еще не доезжая Харькова, князь обратил внимание на большое сборище народа, на некоторых станциях встречавшего и окружавшего его экипаж; ежели князь выглядывал из окна или выходил из дормеза, народ приветствовал его радостными кликами. Не понимая тому причины, князь поручил мне осведомиться о поводе к подобным сборищам. Я спрашивал у станционных смотрителей, которые все отозвались, что народ этот пришел издалека и уже несколько дней ожидает проезда князя Меншикова. Как тогда, так и до сих пор, для нас было и осталось необъяснимым, каким образом народ мог проведать о проезде князя. Курьер Шаров, ехавший от нас за одну станцию вперед, никак не мог быть причиною стечения народа из окрестностей большой дороги… Так как подобные сборища и приветствия возобновлялись последовательно на станциях, то князь приказывал экипажу въезжать во двор станционных домов и здесь перепрягать лошадей, спуская в это время шторы у окон дормеза. Он сказал мне, что ему весьма неприятны подобные овации, которые могут быть приняты за демонстрацию с его стороны. Опасаясь, что и в Харькове его может ожидать подобная же встреча, он в этом городе до тех пор не вышел из экипажа, покуда не затворили ворот дома гостиницы, в которой мы остановились. И выезжая из Харькова, князь велел тоже затворить ворота двора, пока не запрягли лошадей и он не уселся в дормез. Кроме того, от Харькова он вперед себя курьера уже не послал, а поручил мне рассчитываться с станционными смотрителями.