— Не могу, — произнес он, наконец, вполголоса, — никак не могу настроить Горчакова на серьезный тон! Он ничего не слушает, а ходит от одной тарелки к другой и ест пряники… Я всё дожидался: «вот — думаю — съест все пряники, займется делом», — не тут-то было: он приказал подать себе еще; уж не знаю, сколько он их там привез, только я теряю всякое терпение и надежду наладить его на дело. Боюсь, он заболеет! Постой…

И князь вышел, не притворив за собою дверей, так что мне было видно, как человек Горчакова вошел и поставил две тарелки, наполненные пряниками, одну на одном столе, другую на другом.

Поискав в своих бумагах, Александр Сергеевич вынес какую-то записку и, выводя меня в прихожую, сказал:

— Отнеси эту записку к Коцебу, она ему нужна; но под этим предлогом постарайся разговориться и узнать, в каком он настроении?

Квартира Павла Евстафиевича Коцебу находилась на другом конце Алешек; я застал его в занятиях с начальником артиллерии Сержпутовским. Приняв меня, Коцебу просил обождать, пока он кончит объяснение с генералом. Потом, пробежав записку, которую я принес, поручил благодарить его светлость испросил, что я делаю при князе? Когда же узнал, что я всё время находился при нём безотлучно и что передвижения и хозяйственные распоряжения по главной квартире были в моем ведении, то предложил мне сесть и рассказать обо всём том, что могло быть полезно для его соображений, предупредив меня, что они, из Кишинева, тронулись большим штабом, какого у князя Меншикова не было и что теперь он озабочен вопросом о размещении и содержании этого штаба. Расспрашивая меня о всех подробностях и узнав о затруднениях, которые я встречал, Коцебу выразил беспокойство и удивление тому, что им, в Кишиневе, не было известно сообщенного мною.

Обстоятельные расспросы и внимание, с которым начальник штаба южной армии выслушивал мои ответы, расположили меня к откровенности. Время пролетело незаметно, так что я около двух часов пользовался почтенной беседою с генералом Коцебу и заинтересованным Сержпутовским, который, не торопясь уходом, предлагал мне со своей стороны многие вопросы.

Доклад мой о благоприятном результате данного мне поручения видимо успокоил князя, и главнокомандующие разошлись почивать.

В этот день князь Александр Сергеевич удостоился получить собственноручный рескрипт Государя Императора, от 25-го февраля, следующего содержания:

Кончилась тяжкая роль князя Александра Сергеевича Меншикова: он сошел со сцены кровавого театра войны; военное поприще закрылось для него и князь, чувствуя, что сделал всё от него зависевшее, был спокоен совестью.

Надобно полагать, что отбытие князя Меншикова ободрило союзников: они боялись и ценили его дороже, нежели мы. «Нигде нет пророку меньше чести, как в отечестве своем и в доме своем» (Матфея, гл. XIII), сказал Спаситель и в этих словах истина непреложная. Союзники отзывались о главнокомандующем, что для них самая опасная голова в России — голова князя Меншикова: они страшились его способностей; не смотрели на мундир, им носимый, но дорожили даже и пуговицей с этого мундира[26]! А у нас армия не могла простить князю его флотского мундира, а флот косился на его сухопутный мундир. В таком положении, да еще до назначения своего главнокомандующим по армии и по флоту, нелегко было князю идти навстречу громадной союзной армии, противопоставляя ей обрывки войск; нелегко было предоставить и Севастополь защите моряков, не расположенных к главному военачальнику. Ожидать назначения, повелений, приказаний князь, по совести, не мог, и, не страшась нареканий, принял на себя всю тяжесть ответственности. Он вымаливал себе войск отовсюду; разыскивал, откуда бы добыть пороху, снарядов, продовольствия; боролся с интригами до последней степени. Оставил Севастополь, но неприятелю его не отдал. Еще ли не наступило время выставить этого деятеля в истинном свете, хотя бы во избежание упреков нам, его современникам, от наших правнуков.

Опустели Алешки: ранним утром 6-го марта, главнокомандующие распростились: один, новый, по грязной, едва проезжаемой дороге, выехал из ворот налево; другой — бывший, спустился на чистые воды Днепра и, переправясь чрез реку, вышел на берег, как из купели, в которой омылся от тяготевшего на нём бремени забот, тревог и попечений!

После обеда в Херсоне, князь сказал мне:

— Пойдем, братец, пошляться по городу.

Состояние духа князя Меншикова тогда напоминало то, в котором находится студент, сдавший окончательный экзамен: после неустанных занятий, властелин своего времени, не веря наступившему отдыху, он не спешит домой, но, без цели фланируя по улицам, обращает внимание на самые ничтожные безделицы, находя в них и забаву и развлечение.

Пошли мы по городу; день был ясный и теплый. До сей поры мне еще ни разу не случалось прогуливаться с князем без цели. Переходя из улицы в улицу, подошли к памятнику Потемкина[27]. Александр Сергеевич, приостановясь, рассматривал его несколько минут, потом, как бы про себя, произнес в задумчивости:

— Потемкину… памятник!

Потом предложил мне пройти в лавки, для покупки черного сургучу.

Войдя в первую попавшуюся лавку канцелярских принадлежностей, он обратил внимание на огромные жестяные песочницы, низенькие, шириною в поперечнике более трех вершков и чистенько окрашенные синею краскою. Они так ему понравились, что он скупил их все, находившиеся в лавке, до полудюжины, и заметил при этом:

— Первый раз вижу такие практичные песочницы! Тут песку мимо не просыплешь; а главное — просто!

На другой день мы выехали из Херсона и, проехав 62 версты, 7-го марта [28], к обеду, прибыли в Николаев.

Настали теплые, весенние дни, которые, в соединении с совершенным спокойствием, которым князь пользовался в Николаеве, благотворно подействовали на его здоровье. Первый его выход с квартиры был к адмиралу Морицу Борисовичу Берху, тогдашнему главному командиру Черноморского флота, бывшему, по преклонности лет, так сказать, лишь номинальным командиром. Вся работа по управлению флотом была возложена прежде на способнейшего начальника штаба Черноморского флота В. А. Корнилова; потом же, в Николаеве, вся деятельность была в руках адмирала Николая Федоровича Метлина, обер-интенданта Черноморского флота и портов. Мориц Борисович Берх был расположен вверяться способностям Корнилова и потому, в назначении его в главные командиры, после смерти Михаила Петровича Лазарева, легко было усмотреть мысль — доставить Корнилову обширнейший круг деятельности по Черноморскому флоту, в духе чтимого моряками покойного Михаила Петровича. Таким образом, князь Меншиков, как начальник главного морского штаба, не замедлил обратить внимание на способности Корнилова.

Вскоре по приезде в Николаев, кн. Меншиков получил следующий Высочайший рескрипт, от 3-го марта: