— Тут? — обвел быстрым взглядом избу и облегченно выдохнул, увидев ребенка. — Фу, вот напугал, так напугал!.. Я думал, сердце выскочит… — Сел, вытер мокрый лоб.

Как только появился Кузьма, Нюрка проворно выскользнула за дверь.

— Чего же пужаешься, мы не звери, твоему ребенку ничего не сделаем, — сказала Пелагея.

— Опять — моему! — воскликнул Кузьма. — Да до каких же пор это будет! Говорю же тебе, не мой, не мой! Сколько раз говорю!

— А чего же ты бежал, лица нет?

— А чего?.. Шут его знает, чего… Человек ведь. Думаю, Сенька-то еще сам ребенок, глуп. Не вышло бы чего.

— Всех не пережалеешь.

— Верно. А все равно… Характер у меня такой, слабый. На войне, казалось бы, чего только не видел, привыкнуть бы должен. Случалось, через людей, как через булыжник на дороге шагал. И вроде бы сердце должно закаменеть. А вот возьми ты. Оно сверху, может быть, только маленько такое, как скорлупка, а внутри — мягкое. И потому — мучаюсь. А зачем мне это, ну скажи, зачем, а? Зачем?..

Кузьма с досады плюнул.

— Дурной ты, — глядя на него, тихо, чуть слышно прошептала Пелагея. И удивление, и жалость, и радость — все разом промелькнуло в лице у нее.

— А? — вскинул голову удивленный Кадкин. Повернулся к ней. Пелагея уже подалась ему навстречу.

— Кузьма! — выкрикнула громко. — Кузьма! — рухнула ему на плечи, обхватила, прижалась. — Кузяй! Родной мой! Радость ты моя горячая!

— Дурной, дурной я, — все еще стесняясь чего-то, растерянно бормотал Кузьма, обнимал ее, целовал в лоб, в глаза, в мокрые щеки. — Как есть дурной. Ты уж прости меня, Палашк. Ошибка вышла. Опять я промашку дал.

Вечером в избе у Кузьмы гудело веселое застолье. Почти половина выселковских и родственники из других деревень собрались отметить его возвращение. Тесно, кучно сидели за столом — в тесноте, не в обиде. Сам Кузьма — во главе стола, как и положено, рядом с ним — кум, Матвей Задворнов, другие мужики, их немного набралось, а дальше — бабы. То радостные, то припечалившиеся. После первых выпитых рюмок кому-то хотелось петь, а кого-то потянуло в слезы. Ухаживая за гостями, порхала вокруг стола счастливая Пелагея, помогала ей Нюрка, излишне шумная и веселая. Кроме как этой напускной бесшабашной веселостью, она ничем больше не могла заглушить своего горя, особенно ощутимого в этот час. И пела, и плясала. Раскрасневшиеся бабы поочередно держали на руках ребенка, с теми улыбчивыми лицами, какие бывают только у женщин, балующих младенцев. И стоял в избе тот многоголосый шум, когда говорят одновременно все, не слушая и не замечая соседей.

— Ну, Кузьма, за твое здоровье! За благополучное возвращение! — тянулись к Кузьме со стаканами и рюмками.

— На здоровьечко, на здоровьечко, — кланялся Кузьма, и медали (немного, правда, но все-таки были) позвякивали у него на гимнастерке.

— А Палашка-то чего же? Палашка, ты чего? Давай с нами!

— Ух, я и так пьяная! Я совсем пьяная! — И Пелагея хватала со стола первую же попавшуюся под руку рюмку, чокалась с обращавшимися к ней, отпивала глоток.

— С Кузьмой-то выпей! С мужиком! Кузьма, поцелуй ее!

— Что ты! — отмахивался Кузьма. — Я с молоду-то был не мастер…

— Врешь ведь!

— Нет, верно, верно, — улыбаясь, кивала Пелагея.

— А ты, Пелагея, мужика не подводи, не позорь при народе! — возражая, громче всех кричал кум.

— Кум, кум, иди сюда, — звали его бабы с другого конца стола. — Посиди с нами, хоть мужским духом тут будет пахнуть.

— Чего расшумелся, на-ка вот, подержи. А то отвык небось. — И куму вручили ребенка.

— А ну, сыграй нашу! — Нюрка стукнула по плечу сидящего среди баб гармониста, которого «уважили» еще до начала гулянки, и от этого «уважения» гармонист сидел теперь уже мало что соображая, уронив на гармонь кудрявую голову. — Врежь!

Гармонист, очнувшись, рванул меха. «Сербирьянка!»

Сразу же несколько молодух выскочило на середину избы, среди них самая заметная и озорная — Нюрка. И пошло!

У каждой из пляшущих была своя манера, своя «выходка». Одна с форсом показывала себя, выпрямившись, вскинув подбородок, всем своим видом будто так и говорила: «Вот я какая! Смотрите!» А у другой все в движении, и руки, и ноги, и плечи, так и ходят, так и играют. Поочередно пели частушки. И как только запевали, гармонь чуть притихала, гармонист, вскинув голову, вроде бы прислушивался, а затем кивком ронял ее и будто выплескивал под ноги веселую музыку. Все вскипало, взметывалось. Пошло, пошло!

Пляска продолжалась, может быть, и долго, если бы не вскочил за столом кум и, на вытянутых руках держа перед собой ребенка, не завопил, перекрывая все:

— Стой, стой! Палашк! Ха-ха-ха! — загоготал дурашливо. Гармонь смолкла, все повернулись к куму. — Ха-ха-ха! Палашк… Теперь я как цветочек, должен скоро зацвести!..

— Что такое?

— А с ног до головы весь политый.

Пелагея подхватила из рук кума ребенка, а ему уже кинул кто-то сухую тряпку, и он, все еще стоя и улыбаясь, на виду у всех вытирал рубаху и брюки.

— Ничего, это только на пользу.

— На-ка вот, подсушись, поправь дело. — Кузьма налил куму рюмку.

Кум сел, приподнял рюмку, придержал ее и, повернувшись к Кузьме, будто вспомнив что-то, спросил:

— Что, может, и мы споем? Нашу, а?

И сразу как-то заметно изменившись, посуровев лицом, будто уйдя куда-то с этой гулянки, все еще продолжая глядеть на Кузьму, тихонько запел:

странным, дребезжащим голосом подхватил Кузьма, тоже ставший задумчивым, серьезным. Склонил голову, смотрел в стол, в одну точку. Все притихли, слушали.

И Кузьма, и кум сделали долгую паузу, кум выговорил шепотом:

И по тому, как это было произнесено, поняли все: он знает цену этим словам. Опять умолкли. А потом кум выкрикнул, вроде бы не соглашаясь с чем-то, сопротивляясь:

оглядел сидящих за столом, поискал и нашел жену, —

Они умолкли.

— Хорошо… Хорошо. Молодцы, — вздыхая, закивали старухи, поднося к глазам платки.

— А-а! — вскрикнула вдруг Нюрка, рванулась к двери и выскочила в сени.

— Нюрк, Нюрк! Куда ты? — бросилась за ней Пелагея и еще несколько баб.

Кум и Кузьма, ни на кого не глядя, выпили, выдохнули гулко. Не закусывали. Кум обхватил Кузьму за плечи, пригнул к себе:

— А все-таки ты, Кузьма, дурак. Не сердись на меня, а дурак.

— Почему же это?

— Потому что другие золото везут. А ты!..

— На хрена мне золото?

— Ну все-таки.

— Мы, Кадкины, за золотом не гонимся, обуты, одеты, и хорошо.

— Не скажи!.. Вот у тебя что вот тут спереди, под губой? Щербина. А если бы ты, скажем, пришел ко мне в гости, улыбнулся, а вся пасть золотом светится — красиво!

— Ну а ты-то что не блестишь пастью?

— А и я тоже не привез. А зря.

— А много видел, чтоб привезли?

— Нет, ни одного. И слышать не слышал.

— Вот то-то! Мы, Кадкины, работать любим. Вот и Сенька уже два трудодня заработал.

— Ну, наливай еще по одной. А завтра пиши в милицию бумагу, подробности излагай. А мы все подпишемся, заверим, что так оно и есть. И мальчишку этого отдадим, Я и сам с тобой поеду как свидетель. Прямое утра.