Кузьма знал этой вещи цену. Когда работаешь на переправе, а кругом тебя кипит и дыбится вода… Помедлил немного. А затем снял каску и ссыпал в нее гвозди.

Когда он вернулся в избу, лампа уже была погашена. Палашка лежала рядом с Сенькой на кровати, Кузьме было постелено на лавке.

Осторожно ступая, чтобы не скрипели половицы, Кузьма прошел и сел на свою постель. Разул сапоги, разделся, прислушался. Тихо было в избе. За Палашкой сладко посапывал уснувший Сенька. Кузьма посидел, подождал немного и, волнуясь, ощущая, как гулко колотится сердце, позвал полушепотом:

— Палашк, а Палашк…

Палашка не ответила. «Спит?» — насторожившись, приподнял ухо Кузьма.

— Спишь уже, нет? — спросил робко. По-прежнему было тихо. «Спит», — подумал Кузьма и уже хотел ложиться, раздраженно ткнул подушку.

— Что? — вдруг так же шепотом произнесла Палашка.

— Как что! — встрепенулся Кузьма. — Семья у нас или не семья? Что ж это такое! Ты — там, я — тут. Куда же я пришел? Что ж это, а?.. Палашк?..

Поднявшись и будто подкрадываясь, Кузьма направился к кровати, где лежала жена.

Не дойдя, остановился и снова спросил с затаенной надеждой:

— А?

Слышно было, как шевельнулась Пелагея.

— Уйди, Кузьма. Не трави ты меня, не трави!.. — И всхлипнула.

— Вот как…

Дрожащими руками он нашарил на столе ковш с водой, сделал пару глотков. Как был, в одних подштанниках и нижней рубахе, вышел на крыльцо. Оперся о стену. В растерянности тер грудь. «Вот как! Мать честная!.. Это как в первый день после свадьбы — от ворот поворот. Вот оно как! Вся жизнь пошла наперекосяк, по кривым рельсам!»

От волнения перехватило горло. И закурить бы надо, и курева нет.

— Кузьма! — раздалось из темноты, из-за калитки.

— А? — растерянно отозвался Кузьма.

— Ты, нет? Это я, кум. — Он уже входил во двор. — Молока принес. Не спишь еще?

— Разве тут уснешь!

— Понятное дело. В первое время все так, не спится. Пока немного не привыкнут. Я и сам… Палашка-то радуется?

— Еще как.

— Еще бы! Не ждала, не чаяла, такое счастье подвалило.

— Закурить есть?

— Сейчас найду. А что это у тебя руки дрожат?

— Не спрашивай, кум. Худо… Вот влип, так влип!..

— Что, Палашка бунтует?

— Она.

— Ну скажи! Ишь распустились, черти! А ты шумнул бы на нее, попробовал.

— Что пробовать!

— Не скажи!.. С женой одна политика — кто кого переорет. Или ты, или она тебя. Ори, не жалей глотки. Главное, ей последнее слово не давать. Как дал последнее слово, так все, хенде хох! Ить тоже, а!.. Никогда бы не подумал, что Палашка такая. Дуры, сами же нас заставляют ловчить! Не хочешь, а придется. Надо обходной маневр искать. Ну что ж, погоди, что-нибудь я придумаю…

Проснулся Кузьма и не сразу понял, где находится. Уже светло. В избе тихо. Не привык еще он к дому. Повернулся, смотрит: Палашка сидит возле окна, младенца на руках держит, кашей кормит.

Кузьма тихонько кашлянул, аккуратно так, давая понять, что он проснулся. Стараясь не смотреть на Палашку, чтоб не смущать ее, вроде бы опасаясь, что она вскочит, уйдет из избы, он приподнялся.

А Пелагея уловила, что он не спит, по каждому движению ее это было заметно, резче они стали, торопливее, но ни разу не взглянула на Кузьму. Накормила ребенка, посадила его на сундук. Кузьма только теперь заметил, что там специальная постелька сделана, подушками обложена.

— Белье тебе собрала. Баню ребятишки истопят. Вода в котел уже наношена, дрова приготовлены.

— Ага, спасибо. Что же, я сам воды не наносил бы, зачем же. Тебе и так забот хватает.

Отвернувшись от жены, Кузьма стал одеваться.

— Каши я наварила, молоко в погребе. Корми тут. Пеленки вот.

— Ага. А ты куда же?

— Я на работу побежала. Уже опаздываю.

— Так, может быть, я?.. А ты оставайся.

— Отдыхай сегодня.

— А чего же делаете?

— Косим.

— Трава хорошая?

— Трава такая, будто чай. Да вот кормить-то ее кому, скота нет.

— Ничего, будет. Разведем. Помаленьку все наладится. Как-нибудь, не сразу.

— Я побежала, хозяйствуй тут.

Сегодня Палашка разговаривала с Кузьмой, но все как-то коротко, отрывисто. За каждым словом ее чувствовалось раздражение. Но все-таки разговаривала. «Ничего, наладится», — подумал Кузьма. Он сидел на краю постели, осматривался, пошевеливая пальцами босых ног. Вот и дома, в своей избе! Непривычное было какое-то состояние. Вроде бы все торопился, бежал куда-то, а теперь и торопиться некуда.

Кузьма потянулся за кисетом. Никогда в избе он не курил, с молодости привычка была такая; где бы ни приходилось бывать — и в госпиталях, и на случайных ночевках, — а никогда не позволял себе закурить в жилом помещении. Так же, как никогда не принимался за еду, не сняв шапки. Будь это на улице, летом или зимой, в мороз, в окопе ли, в землянке — все равно должен снять шапку. Такая привычка.

— Ты посидишь без меня тут? — спросил Кузьма ребенка, который, забавляясь, стучал ложкой по подоконнику. — Ну, поиграй. Вот тебе еще. — Кузьма положил ему пару ложек. Оставив дверь открытой, вышел во двор, сел на чурбан. А Сенька — тут как тут. Вот что значит родная кровь, заговорила, почувствовала! Смущаясь немного, подошел, сел рядом, руки в карманах штанов, большим пальцем ноги ковырял землю. Кузьма привлек его к себе, посадил на колено. И Сенька, все еще стесняясь, неловко чувствуя себя с ласкающим отцом, которого не видел так долго, улыбался, хмыкал, напряженно выпрямившись, будто у него чесалось промеж лопаток.

— Ну, как вы тут без меня-то жили? — спросил Кузьма.

— Хорошо, — простодушно ответил Сенька.

— А я по тебе страсть как скучал. Больше всего. Все ты мне маленьким вспоминался, а ты вот какой вытяпкался. И не узнать. Ишь ты какой! Через год в школу пойдешь. Портфель кожаный тебе купим, с замочками. А вырастешь, ученым станешь, в очках ходить будешь. Буквы-то знаешь?

— Не.

— Неужели ни одной не знаешь? Вот это какая? — Кузьма нарисовал на земле. — Это буква «А». Это «Б». А это «Г».

— А эту я знаю, — завозился Сенька, обрадованно обернулся к отцу. — Я знаю! На виселицу похожа.

— Да? — растерялся Кузьма. — Ты, Семен, теперь это забывай. Забывать надо. А ты думаешь, почему я так долго дома не был, только потому, чтобы ты забыл. На гуся она похожа. Видишь, шейка. Гусь!.. А стишок какой-нибудь знаешь?

— Нет.

— Никакого?

— Не. Песенку только. Маленькую.

Когда Пелагея вышла на перекресток, где, прицепленный к березе, висел кусок железа, в который обычно колотил Матвей Задворнов, созывая на работу, вся бригада была уже в сборе. Одни бабы. Некоторые тоже только что пришли, еще дожевывали что-то, поправляя косынки, затягивая их потуже. О чем-то переговаривались. Как только приблизилась Пелагея, все притихли, молча, внимательно смотрели на нее. Уловив эти взгляды, Пелагея сначала наклонила голову, пряча глаза, а затем резко выпрямилась, прямо и открыто глянув на соседок, а чего ей-то, она ничего такого не сделала, ни в чем не провинилась! Бабы некоторое время еще молчали, да не вытерпеть.

— Ну, как твой-то? — спросила одна из них, побойчее.

— А что ему, ничего.

И сразу же загалдели озабоченно, перебивая и не слушая друг друга:

— Так это что же, и в самом деле не его ребенок?

— Откуда я знаю.

— Так чего же делать с ним будете?

— А может быть, эта-то, посёстра, где-нибудь тут рядом и сидит?

— Смотри, как бы он развод не попросил.

— Нашел чем стращать! Жила она без него и опять проживет.

— Да что вы, бабы, что! Может, и верно, не его. Помните, в оккупацию мальчонка тут бродил, потеряшка, его Марья Зареченская взяла. Да вот наша Фекла двоих воспитывает.