— Хозяйка-то где? — спросил Кузьма.

— В лес за дровишками пошла, скоро должна вернуться. А Палашка знает, что ты едешь?

— Нет.

— Не писал?

— Я и сам не знал, когда приеду.

— Вот удивится! Намедни у нас была, горевала, что от тебя давно писем нет.

— Ну, как они тут?

— Да все хорошо. — Кум распахнул окно, высунулся и крикнул девчонке-дочери, которая копалась в грядке: — Манька! Маньк! Сполосни руки да беги живо к Анастасье, скажи, батька бутылочку просил. Скажи, кум, Кузяй Кадкин, с войны пришел. Пусть даст. Беги скорее!

— А деньги?

— А деньги потом принесу.

— А мамка узнает?

— Беги, я тебе говорю.

— Не надо, — запротестовал Кузьма.

— Как не надо? Как это не надо?

— Домой тороплюсь.

— Теперь успеешь. И к тебе пойдем.

Кум суетился возле стола, достал хлеб, огурцы.

— А это чего же, никак ребенок? — спросил кум, покосившись на одеяло.

— Ребенок.

— Ага, — сказал кум.

А тут и Манька прибежала, принесла черную, еще царских времен большую бутылку, заткнутую газетной пробкой.

Кум налил сразу по граненому, и до донышка, за Победу, за встречу, за все хорошее!

— Первачок? — выдохнул Кузьма.

— Он.

— Хорош, зараза!

— Да… Так, а это чего ж у тебя? Чей? — спросил кум и опять указал на одеяло.

Кузьма, торопясь, рассказал куму, матюгнул девчушку, ожидая, что и кум поддержит.

— Так-с, — сказал кум. — Н-да, — почесал затылок и налил еще по стакану. — Ну, давай, — толкнул стакан Кузьмы и, не дожидаясь, выпил. Подержал ладонь возле открытого рта.

— Оно, конечно, война есть война, и, как говорят, война все спишет, — сказал кум. — Когда зеленые девчонки в подолах приносят, это я могу понять. Мало ли как могло случиться. Не по своей вине. А вот когда, скажем, ты… Ну, погулял, пошалил, допускаю! А домой-то зачем нести? У тебя ведь и так — четыре рта!

— Так ты что?.. — воскликнул удивленно Кузьма.

— А слаб ты характером, размазня, вот что!

— Ты думаешь — мой? Я ж тебе рассказал!

— Рассказал-то ты складно… Да только я что-то еще ни разу такой брехни не слышал, чтоб кому-то возле станции ребенка подсунули. Детям только говорят, что в лесу нашли, а взрослым — от тебя первого слышу.

— Что я его — прижил?

— Вот и удивительно для твоего возраста! Все-таки за пятьдесят!

— Ну, знаешь… — вскочил Кузьма. — Ты, кум, думай, что говоришь!

— Да не, — примирительно сказал кум. — Я тебя не осуждаю. Я и сам еще… Если шибко понравится…

— Значит, не веришь? — уже не сердясь, а с горечью, с обидой спросил Кузьма.

— Почему же? Верю… Только, может, и ты мне не поверил бы. Ну ладно, что обо мне говорить. Я-то, положим, поверю. А вот что ты Палашке скажешь?

— И Палашке то же самое.

— Поверит ли?

— Поверит!

— Слез-то будет!.. Ведь это каждому — как обухом по башке. Представь, пришел ты домой, а у Палашки — ребенок.

— Ну ты примеры приводишь!..

— Представь! А бабы, они нас слабее. Подготовить бы как-то надо. Сразу-то тебе идти не советую.

— А как же?

— Так вот… Огурец бери, закусывай… Ах ты мать родная… Придется мне парламентером… Вроде как с белым флагом. Закусывай… Изложи-ка еще раз.

Кузьма рассказал.

— Пойду парламентером, — решительно сказал кум. — А ты тут посиди. Может быть, его в чулан положить? А то ведь и моя хозяйка может прийти.

— Ну и что?

— Да нет, мне-то ничего…

Кум ушел. А Кузьма курил и думал.

Вот номер вышел! Кум не верит! А может, и еще кто не поверит. И Палашка! Как знать! Все может быть! Как теперь докажешь, какую справку принесешь! Свидетелей не было. А вдруг милиция заартачится, не возьмет? Тогда что?

Кум не возвращался, как показалось Кузьме, долго. Кузьма беспокойно ходил по избе, поглядывал на дорогу. Наконец кум появился.

— Ну что? Как? — ринулся Кузьма к дверям.

— А порядок! — сказал кум.

— Что?

— Полная капитуляция!

— Что ты говорил ей?

— А все, как есть, так и сказал. Мы дипломатничать не приучены. Я ей сразу ультиматум. Говорю, мол, так и так, крепись, Палашка. Твой Кузьма у меня сидит, ребенка прижил, домой боится показаться.

— Так и сказал?

— Все как есть!

— А она что?

— А что ей делать? Завопила, на кровать повалилась. Ясное дело! Сначала шумела, чтоб ноги твоей на пороге не было. А потом ничего, капитулировала!

«Вот так тебе и надо, старому мерину! Чтоб ты не хвастался, не бахвалился впредь! А то разошелся, ничего не страшно, море по колено! «Были бы мы, да здоровье, да руки! Мы, Кадкины, работу любим!» Вот и люби теперь ее, старый конь!..

А ведь она сидела, да слушала, да на ус мотала. Еще расспрашивала, выпытывала, паразитка! Взяла, как соловья, голыми руками. Теперь где она, ищи-свищи. Найдешь, пожалуй!..

Таких всегда бойся! Бровки щипаные, нос как у синицы — первая примета. Хоть бы баба была! Тьфу! А если и малец в нее пойдет? Да еще неизвестно, какой отец у него. Может — фриц? Может, этот… какой-нибудь… как их звали-то, по-кобелиному, фельдфебель! Рыжий. И малец рыжий… Нет, белый… Беленький. А вроде бы на меня похож? Ах, Кадкин, Кадкин, дурья башка! Теперь не бросишь. Теперь неси!..

Расхвастался! А кто Кадкина знает? Никто. В ближайших деревнях еще знают, а подальше — никто. Да если честно говорить, почему бы и знать? Жили так себе. Не хуже других, но и не так, чтобы… Да ведь особенно и не разбежишься, если в семье — шестеро, а рабочих — двое! Да и плотник я так себе. Какой я плотник!..

Ничего, не пропадем! Только поумнее действовать надо!»

Когда Кузьма уходил, кум наставлял его:

— Ты, самое главное, не теряйся. Не теряйся, переходи в атаку. Атака — самое надежное, самое первое дело. Переходи, и все… Говори, ну прижил! Ну было дело! Не отрицай! Реветь будет, кричать. А ты кулаком об стол!

— А если не было?

— Говори, было! Говори, не примешь — к другой уйду. При в лобовую! Лобовой дави! Я тебе, как мужик мужику, сочувствую… Может, опять Маньку послать? Где она там бегает?

— Не надо.

— Надо. Тебе надо… Помню, на Сандомировском… Ты был там?

— Не.

— А я был… Старшина наш, хороший парень, вечерком вот так вышел из окопа, стоит. А вечер такой тихий. И вроде как дымкой все подернуто. И тихо. Вроде ничего нет. И вдруг снаряд как трахнет! До этого ни одного выстрела не было, и после всю ночь не стреляли. И вот видишь, что случилось. Одна ямка осталась.

— Убило?

— Ничего не нашли! Как и не было. Так я к чему это? А к тому — ты прав. Так ей и говори. Корень надо пускать. Скажи, что у кума одна Манька. Одна! Так что, разве хорошо это? Ты покруче, попужай ее, попужай!..

«Эх, Кадкин, Кадкин, дурья твоя голова!..»

Кузьма как к доту, из которого были нацелены на него пулеметы, подходил к своей избе.

«Смотрят или нет?» — думал он, не поднимая головы. На улице никого не было. Даже ребятишки нигде не бегали. Кузьма заглянул в окна, но в избе было темно. Может быть, смотрят из глубины. Кузьма приоткрыл калитку во двор и приостановился. Да так и остался стоять, слегка пригнувшись, чтоб не стукнуться головой в наддверную перекладину, правая рука на скобе. Те, что стояли во дворе, обернулись к нему. А стояли там, сбившись в кружок, Палашка и все четверо пацанов. Палашка держала руку младшего, Сеньки, повернув ее ладонью вверх, в другой руке, в правой, у нее была иголка, которой она только что выковыривала из его ладони занозу. Вот так они и стояли, и Сенька оглянулся через плечо на калитку, а на лице гримаса от испуга и боли. Все долго, молча смотрели на Кузьму, удивленные, ошарашенные, и он видел, как меняются выражения их лиц. Палашка побледнела. Старший нахмурился. И только Сенька радостно просветлел.

— Здрасьте! — сказал Кузьма.

Палашка будто очнулась. Она суетливо толкнула мальчишек, и они сразу поняли, что им велят уходить со двора.