— Нет, нет, — качает головой мама.

— Пусть бы пошел. Эта дура дурой, а иногда что-нибудь дельное ляпнет.

— Нет.

— Будет целый день при деле, в коллективе.

— Получит рабочую карточку.

— Да что вы боитесь, тетя Дусечка, я устрою его к себе, прямо в наш цех, тоже будет токарем!

— Лучше не сбалуется, Дуська, не созорничается, люди рядом, — уговаривают маму со всех сторон.

— Нет, — повторяет мама. — Нет.

И тогда, не вытерпев, вскакиваю я:

— Я куплю тебе зеленое платье. Вот увидишь!

Мама ничего не отвечает, она только долго смотрит на меня, а затем порывисто обнимает за шею и крепко-крепко прижимает к себе. Целует меня в склоненную голову, в самую макушку.

— Я и в самом деле куплю, честно, — бурчу я. И мои подлые уши, я чувствую это, делаются красными, горят. Я понимаю, что мама согласна.

И мне почему-то вдруг вспоминается тот желторотик в рубахе с отодранными пуговицами, который еще недавно неистово дрался со мной из-за парты, не уступая, упрямо выкрикивая: «Это моя парта, моя!» Пусть, теперь она — его.

Подбежавшая Муська крепко-крепко, до боли, жмет мне руку. Пожалуй, она понимает меня.

Часть вторая

Муське перед самой войной исполнилось семнадцать лет. На день рождения тетя Тося подарила ей платье, и, впервые надев его, обалдевшая Муська, будто неистовый ураган, ворвалась к нам на кухню, и что тут произошло — не рассказать. Высоко вскидывая ноги, двумя пальчиками ущипнув над коленями подол платья, чуть приподняв его и полоща им вправо-влево, она пустилась отплясывать, озорно напевая:

Шумели примуса, клубился пар над кастрюлями, шкворчали сковородки, пахло жареным-пареным, а Муська, не замечая ничего этого, выделывала невесть что. Она мешала всем. Кое-как ее вытурили наши хозяйки, которые помогали тете Тосе готовить, с утра суетились здесь, сбиваясь с ног, и забегали сейчас еще шустрее, потому что в «седьмую» уже начали собираться гости. Запахло горячим утюгом, пудрой, громче захлопали двери, надо было успеть одеться, прибраться, пока еще гости не сели за стол.

И вот в этот-то момент вновь влетела на кухню Муська.

— Ой, ой, ой, — захлебываясь, ошалело шептала она, выпучив глаза и прижимая к щекам ладошки.

— Что, что такое? — перепугались все наши. — Что случилось?

А следом за Муськой уже шла тетя Тося.

— Ты что бегаешь? Ты что это делаешь такое? — грозным шепотом напустилась она на Муську. — Человек пришел, а она — в бега. А ну, марш домой!

— Да что такое? — взволнованно смотрели все на тетю Тосю, еще ничего не понимая.

— Кавалер пришел. Гоша, — многозначительно подмигнула тетя Тося.

— Ну да?!

И сразу зашумели, загалдели все.

— Ох, батюшки мои, да чего же ты не похвастаешься, милка?

— Вот егоза, смотри-ка, туда же!

— Курсант. Хороший мальчонка, — поясняла тетя Тося, подгоняя Муську. — А ну, иди, иди, не позорь парня. Не надо было приглашать, если бегаешь.

— А я и не приглашала. Я сказала только, что день рождения, он сам пришел.

— Ну и не дури. Идем.

— Не пойду!

— Я тебе дам «не пойду»! Идем!

— Не пойду. Я боюсь…

…Сегодня Муська в том же платье, веселая, праздничная. Мы стоим на площадке переполненного трамвая, давят нещадно, но Муська улыбается и, заглядывая мне в лицо, тормошит, щекочет меня.

— Ну, улыбнись, слышишь! Улыбнись!.. Не волнуйся, ничего, все будет хорошо. Это всем боязно, кто в первый раз идет на работу. Со всеми так бывает, и со мной было. А на самом деле ничего страшного. Наоборот, хорошо.

Сдавили так, что не вздохнуть, а на остановке все подтрамбовывают, лезут и лезут новые пассажиры. Меня вплотную прижали к кондукторше, она зло сучит локтями, а когда уж совсем подпирают, колотит коленями. Я и рад бы от нее отодвинуться, но некуда.

— Давят? — спрашивает Муська, чувствуя, как я пытаюсь повернуться. Ей во что бы то ни стало хочется успокоить, развеселить меня.

— Оп, вдох! Выдох! Знаешь анекдот: на улице одну гражданку встречают двое знакомых и говорят: «Бегите скорее домой, с вашим мужем несчастье случилось, мы его снесли и в комнату положили». — «А как же вы дверь открыли, ведь ключ-то у меня?» — «А мы и не открывали. Он под асфальтовый каток попал, так мы его в щель под дверь просунули». Вот и нас с тобой сейчас сделают такими же, будут в щель просовывать. Ну улыбнись! Улыбнись скорей! — требует она. — Вот так! Прекрасно. У тебя очаровательная улыбка. Улыбайся почаще. Надо веселее смотреть на вещи. И не волнуйся, будет все в порядке.

— Да что ты трешься-то, совсем задавил! — раздраженно пинает меня кондукторша. — Подвинься! Прижмутся и трутся возле сумки. Что тут, медом намазано?

Трамвай притормаживает на остановке, и я чуть подаюсь вперед.

— Осади давай! Осади! — кричит кондукторша, высунувшись в открытое окно, и бьет по рукам тех, кто висит на подножке, вцепившись в раму. — Осади давай!

— Да ты что, с ума сошла? На работу опаздываем!

— А мне какое дело! Еще трамвай будет. Упадешь, а я за тебя отвечай. Поехали!!

«Дзон, дзон!» — стучит над нашими головами звонок, вздергивает длинным, как у дятла, хвостом.

— Вот привязался, нечистая сила, с утра нервирует, — ругает меня кондукторша и тычет железным кулаком в спину.

В трамвае в основном женщины, мальчишки-подростки да деды с недавно выбритыми фиолетовыми щеками. Когда таких дедов бреют, под лезвием потрескивают электрические разряды. Несмотря на давку, кругом разговаривают. Обычные темы. Чем отоварили карточку, что пишут с фронта.

— Ну и жарища, как в паровозной топке.

— В водичку бы сейчас, в Неву. Сидишь, а над тобой пар клубится. Ах, прелесть!

— Что-то керосином пахнет.

— А какая там холера с керосином влезла? — вмиг преображается кондукторша, привставая на цыпочки и заглядывая на площадку. — Кто там керосин везет?

Но на площадке молчат. И «холера» тоже молчит, притаилась.

— А вот сейчас не поленюсь, честное слово, проберусь, так я выясню, — не слишком уверенно грозит кондукторша.

Но трамвай уже остановился. Вагон будто выдохнул. Меня этим выдохом, как соринку из трубы, выбрасывает на улицу. Мы с Муськой мчимся по краю тротуара, обгоняя идущих. Она — впереди, только свищут, как велосипедные спицы, ее тонкие ноги.

— Привет, Муська! — кричит кто-то из толпы. — Ты куда так?

— Привет! — откликается Муська, останавливаться и рассматривать, кто там окликнул, некогда, — Будь побойчее, не бойся, — наставляет она меня, подождав, чтобы я бежал вровень. — Там уже все оформлено, тебе только пропуск получить. Впрочем, может, я еще успею, тогда вместе пойдем. Сама сведу тебя в цех. Надо было пораньше из дома выйти.

Отдел кадров расположен на втором этаже, в маленьком обшарпанном желтом зданьице, в стороне от проходной. Его, это зданьице, почти не видно за кустами акации. Оно примостилось возле высоченного кирпичного заводского забора, похожего на крепостную стену. А по другую сторону стены вздымаются темные корпуса. В них что-то размеренно гудит, от этого гудения ощутимо вибрирует под ногами земля. И заводские ворота тоже под стать этой стене, такие высоченные и широкие, что в них свободно можно протащить целый дом.

Запыхавшись, мы с разгона взлетаем по крутой лестнице на второй этаж. Здесь длинный узкий коридор, по одну сторону вдоль стены окна, по другую — двери. Муська толкает их — все заперты. Проскакиваем до конца.

— Что за пропасть! Никого нет. Где же Анна Платоновна, не пришла? Стой здесь, сейчас узнаю.

Она убегает куда-то вниз.

В коридоре прохладно, окна забиты досками, лишь в крайних оставлено по одному звену, перечеркнутому бумажной наклейкой. Под окнами тополи. Они с теневой стороны, но тоже изныли от зноя, листья отпотели, а почки, как акварельные кисточки, обмакнутые в тягучий коричневый клей, липнут к стеклу. В углу у двери ящик с песком для гашения зажигалок. И даже отсюда, из здания, слышно, как гудят цеховые корпуса.