К девичьим голосам за речкой в час заката

Прибавятся еще и хлопцев голоса,

И ночь становится от пенья их крылата,

И песнями полны и рощи, и леса.

Как дышится легко! Как сладко пахнет мята!

Вдыхать бы грусть лугов… О ты, моя краса,

Песнь украинская, ты, в муках изнывая,

Тараса родила, великая, родная!

Бродячих двух друзей встречали средь полян

То писарь волостной, а то «чиновный» сотский,

А иногда и сам розовощекий пан

Заметит: «Ну и ну, — костюм-то не господский,

А разговор не прост! Они мутят крестьян!»

(Свидетелем того был эконом Заблоцкий.)

Хоть не было ножей у наших двух друзей,

Их гайдамаками считали без ножей!

Подпанков и панов цветную галерею

Студенты видели в экскурсиях своих.

Тот, простаком прослыв, спокойно, не краснея,

Деревню обирал и грабил за троих,

Другой гуманностью прославился своею

(Шевченко нам в «Княжне» нарисовал таких) —

За радости любви голландскою коровой

Покрыток награждал хозяин образцовый.

Панка Иван мой знал, — большой оригинал

Помещик этот был: он нравом норовистым

Уездных барышень с младенчества пугал,

А после, сам себя провозгласив буддистом,

Стеной в три сажени (забор был прежний мал)

Он вотчину обнес, считая мир нечистым.

Ограда та была, признаться, не плоха:

Воров боялся пан сильнее, чем греха.

Соседей угощал лучком да кислым квасом,

Санскритом поглощен, чудак-забавник тот.

Обжору он бранил, считая лоботрясом,

А гости со двора — спешит набить живот:

Барашка скушает и честь воздаст колбасам…

Сидит в кальсонах он, ладонь о чрево трет,

И сладкий стол обжор ему — обжоре — сладок,

А грош даст мужику — и тут же с ним припадок.

Иван рассказывал, а меж болотных трав

Дощаник наш скользил по ряске, мимо лилий,

И капли с удочки стекали за рукав,

Но первые лучи одежду нам сушили.

Казалось, целый мир в воде среди купав!

В травинках свет играл, и тени в них бродили.

Ребенку малому, всё странно было мне:

И тихий звук в воде, и отзвук в вышине.

Богдан был средний брат. Захожая Одарка

На брата моего лишь глазом поведет,

Иль пустомели речь души коснется жаркой,

Или в душе придет веселию черед,

Иль — что таиться в том — его согреет чарка,—

Мой средний брат Богдан ликует и поет.

На всё он песнею, как эхо, откликался,

На всё он отвечал, с чем бы другой не знался.

Нет! Имя нимфы той — поэтам дорогой —

Я мыслю, нам нельзя изъять из обихода,

Хоть эхо и зовут украинцы луной.

Здесь следует сказать, что множество народа

На этом обожглось. У слов обычай свой,

У слов, как у людей, свой нрав, своя природа

И странность жребия. И сам языковед

Дивится судьбам слов среди туманных лет.

Встречается знаток; он с видом Моисея

Скрижали нам несет: «Того-то избегай!»

Законник говорит: «Я властию своею

На сем кладу запрет». Мне чужд его Синай.

Цепей не признают ни слово, ни идея;

Вдобавок, чтоб судить, законы твердо знай…

(Узор «Беневского» и «Домика в Коломне»

Октаволюбие в образчики дало мне.)

Наш славный Вересай, Гомер родных полей,

Был должен выступать в столице на концерте.

Со сцены к старику струилось, как ручей,

Актрисы пение. Вот, верьте иль не верьте,

Кобзарь затрепетал, он так сказал о ней

И голосе ее (слова избегли смерти):

«Эх, пани и поет! Немало бы я дал,

Когда бы голоском таким вот обладал!»

Однако очередь и старика настала.

С распорядителем на сцену вышел он

И скрытому во тьме, невидимому залу

Отвесил поясной, мужицкий свой поклон.

Настроил инструмент — и тихо зазвучала

Бандура славою казачьей. Перезвон

Не слишком громок был, но вздрогнула певица:

«Я всё бы отдала, чтоб в пенье с ним сравниться!»

Мне слышать довелось немало кобзарей,

Которые, основ гармонии не зная,

Своими песнями пленяли тем верней.

Я, Гриця из Кошляк искусство вспоминая,

С капризным завитком его седых кудрей

Сравню его напев. Как Каська молодая

Тужила-плакала! Тот скорбный говорок

Микола Лысенко для новых дней сберег.

Однажды я слыхал Микиту. Говорили,

Что в молодости он был ловкий конокрад

(И в старости его, сказать по правде, били,

Чуть лошадь пропадет, — хоть сам он был бы рад

Злой славы избежать). Он близок был к могиле,

Не пел, почти хрипел, но этаких баллад

Нигде и никогда я уж не слышал боле,

Они давались лишь Садовскому Миколе.

На поле синее вечерний пал туман,

Над речкою его завеса дымовая.

Так кем же ты опять на новый праздник зван,

Кому ты внемлешь, вновь от радости пылая,

И кто зажег тебя? — В тиши запел Богдан.

И звуки вдаль спешат, как птиц чудесных стая,

Которая, летя над тихим лоном вод,

Прощается с тобой, и стонет, и зовет.