— В Сухуми, на Кавказ? — догадался Заремба.

— К другу отца, где нас давно ждут. Со временем, если, конечно, Света захочет, она сможет приехать ко мне. — Она минуту помолчала. — Только у меня такое условие: ты должен помочь отцу продать дом. Иначе мы утонем в долгах.

— Чем же я могу помочь? — удивился Максим.

— Должен ликвидировать заявление на отца и на Кушнира в партком.

— Ах вот оно что!.. Значит, я забираю заявление, Порфирий Саввич продает дом, ты уезжаешь с ним, и Света остается со мной. Я правильно тебя понял?

Она устало кивнула. Светочка, по ее словам, могла оставаться тут, в родном городе… И для этого не нужно ничего предпринимать. Напротив, надо просто чего-то не сделать. Чего-то? Пусть все останется, как есть. Как было до этого… Да разве он лучше других? Или святой? Жили ведь… И будут жить. Будут ходить под знаменами, и при этом красть, заниматься приписками, строгать металл на старых станках… Зато Светка будет с ним, не увезет ее с собой Валя в далекие края, под жгучее кавказское солнце. И он, Максим, уже сегодня, сейчас может сказать дочери: мы будем вместе, доченька! Слышишь? Будем с тобой вдвоем, родная моя!

— Ты согласен? — словно издалека донесся до него голос Валентины.

— Хотел бы, — холодно и как о чем-то обычном произнес Заремба.

— Что значит «хотел бы»? — вспыхнула Валя. — Хотел бы, но не можешь? Как тебя понимать? — в ее глазах промелькнули угрожающие огоньки, суровое предостережение.

— Поздно, Валя… все поздно… — тяжело повторил он. — Против своей совести не могу идти… Да и поздно уже. — Он опустил голову. — Я тоже, наверное… уеду отсюда.

— Но ведь ты же обещал?.. И потом, почему поздно? Исправить свою ошибку никогда не поздно!.. Ты должен пойти и…

— Это не ошибка, Валя, — покачал головой Заремба. — Надо платить… И за ошибки, и за дом… За все надо платить. Скажи своему отцу, что это его единственное спасение. Выплатить все до копейки… Я готов помочь всем, что имею. Займу, наконец. Но в позоре жить не могу. Не буду.

Она встала со скамьи. Лицо ее было мраморно гладким, неподвижным, ни капли боли, ни сомнения, ни жалости… Будто она уже переступила что-то в себе, страшное и наболевшее, и не было назад дороги, ничто не связывало ее ни с этим театром, ни с этим человеком, ни с прошлым.

— Проводи меня, Максим…

Они медленно пошли к Крещатику.

— Оставим эту тему… — сказала на ходу Валентина. — Я хочу знать одно. Хочу знать, почему ты так веришь этому Богушу, этому Рубанчуку, который мечтает только о славе, этим западным немцам? — И добавила с искренней простотой: — Ты действительно им веришь или только хочешь верить?

— Верю.

— Но почему?

— Потому что другой веры у меня нет, — сказал он убежденно. — Я сам мастер и верю мастерам. Особенно верю я хирургу Богушу. Антону Ивановичу.

— О нем, между прочим, разное говорят…

— Обо мне тоже говорят. Даже анонимки пишут в руководящие инстанции, — горько усмехнулся Заремба. — А я, как видишь, не такой уж страшный.

— Только очень влюблен в себя, — сказала с иронией Валентина. На нее накатилось внезапное прозрение, а следом пришли тоска, и позднее раскаяние, и еще, наверное последняя капля надежды, что не все потеряно, что это она во всем виновата, потому что не смогла его полюбить, не хотела от давней своей страсти избавиться. Они остановились около подземного перехода. — А что ты собираешься сегодня делать? Говорят, у тебя есть любовница?

Он вздрогнул. Ну вот, и ей уже донесли доброжелатели, успели распустить сплетни. Пожал плечами и ничего не ответил. Не станет он оправдываться, но не будет ни в чем и признаваться. Она его поняла по-своему, и последняя капля надежды в ней угасла. Она посмотрела на Зарембу, на его загоревшее худощавое лицо. Не сумела полюбить…

— Попрошу у тестя лодку и — на Днепр до темна. Вдруг расщедрится?.. Поеду на Зеленый остров.

— А-а… — кивнула Валентина. — Мне уже Зеленого острова не видать.

— Зато у тебя будет море.

— Боюсь я моря. Ты же знаешь: не умею я плавать. Еще утону.

— Тонут не только в море, — сказал он вдруг каким-то огрубевшим голосом. — Чаще всего — в луже.

Он поднял в прощании руку, выдавил из себя скупую улыбку и исчез в переходе под Крещатиком.

Максим ехал домой. Как-то странно теперь, после всех разговоров с тестем и женой, звучало это название — «дом». Он даже не мог сказать себе со всей откровенностью: был ли когда-нибудь по-настоящему счастлив здесь, в этой каменной крепости, где всегда пахло деньгами, накопительством. Какой уж «дом»? Дом — это все другое, это — добро, любовь. Но такого дома у Максима не было.

Проходя через сад к веранде, где стояли его удочки, Заремба увидел около сарая самого хозяина, который скручивал в кольцо резиновый шланг. Был тесть в кирзовых сапогах, в майке, заправленной в военные галифе, стоял, широко расставив ноги, плечистый, оплывший жирком, с коротким седым ежиком на голове.

Увидев Зарембу, Порфирий Саввич махнул ему рукой, иди, мол, сюда, дело есть. Скрученный шланг змеей лег к его ногам. Солнце начало уже склоняться к горизонту, однако между деревьями еще стоял густой, напоенный цветочным ароматом, жар.

— Садись, — спокойно показал Курашкевич на скамейку. Так, словно между ними ничего не произошло. — Хватит дуться на родню.

— Мы уже не родня, — отрезал Заремба.

Разговор продолжали стоя. Порфирий Саввич, словно нащупывая подступы к Зарембе, сказал, что со Степой все улажено: парень не будет обижен, все-таки какой-никакой, а племянник, старался тут два года, помогал своему дяде, и спасибо ему, Зарембе, что надоумил, научил, как лучше поступить, как отблагодарить труженика. Завтра перепишет на него новый домик, будет и у Степы жилплощадь и крыша над головой — хоть прямо сейчас женись. А то, что Заремба отпускает свою жену с ним, Курашкевичем, за это сердечное спасибо. У Светы здоровье хилое, ей нужно чаще на море, на сухумские пляжи. Поживет пока с отцом, потом к матери приедет… Ведь так они договорились с Валентиной?.. И всем будет хорошо.

— Всем, кроме девочки, — сказал Заремба, постукивая каблуком по земле.

— Ну, ладно, ладно, — поспешно согласился тесть и зачем-то стал вытирать о потертые галифе большие заскорузлые ладони. — Вам, родителям, виднее. — Он взял Зарембу за локоть и притянул к себе, срывающимся голосом спросил: — Так ты, значит, заявление свое завтра ликвидируешь. Да?

Вот что его больше всего мучило. Валя, видно, ему сказала, на каких условиях они будут договариваться. Но у тестя на душе все равно было неспокойно. Смотрит заискивающе.

«Поздно, — думал между тем Заремба. — Опоздали мы с нашими условиями, переговорами. Теперь так не получится: пришел, забрал, объяснил все ошибкой, недоразумением».

— Может, мы того? — тесть кивнул в сторону веранды. — Я там припас одну заморскую бутылочку для такого случая. — Он даже хотел обнять Зарембу за плечи. Нечего, мол, дуться. Раз дело улажено, нужно его окропить.

Однако Заремба отвел плечо в сторону.

— Дайте мне ключ от моторки, — попросил сухо. — Последний раз прокачусь на Зеленый остров, рыбку там половлю.

— Могли бы и вместе, — подмигнул Курашкевич.

— Нет, Порфирий Саввич, мне еще кое о чем подумать надо. Трудная у меня задачка…

— Да плюнь ты! Задача проще простого. Забрал, и всего делов… Ну, чего ты мучаешься? Дело прошлое, ломаного гроша не стоит.

— Вот как раз насчет грошей и я хотел вам кое-что сказать.

— Ну-ну? — с опаской протянул Курашкевич.

— Придется все-таки по-честному, — решился Заремба. — Я на подлость не пойду. Кирпича тут у вас завезено тысячи на полторы, досок — на восемьсот, цемента — на триста рублей. Все остальное пусть спишется, бог с ним. Но эти… две тысячи сто — придется вам выплатить.

— Всего-то? — с иронией посмотрел Курашкевич.

— Ничего не поделаешь!..

Курашкевич вдруг заливисто засмеялся.

— Мил человек, опоздал ты, — произнес он свободно и легко. — Все эти деньги и еще столько же я уже полностью отдал. Сам завтра узнаешь. Так что бери ключи и спокойно эксплуатируй мой речной транспорт…