— Не понимаю, Пшеничный, чем вам не угодили наши стражи порядка, — сухо, с легкой мстительностью в голосе, произнес Кушнир. — Вас, кажется, здесь не обижают.

— Нет, обижают! — с вызовом отрезал Пшеничный.

Разговор велся на повышенных тонах. Появились и любопытные. Кушнира это явно не устраивало. В его узеньких глазах мелькнула тревога. Он взял Пшеничного за локоть, повел к себе в кабинет, стараясь по дороге выведать причину его недовольства. В чем дело? Или это обида за квартиру? Неужели Пшеничный не понимает, что ситуация сложная, что могут быть возражения в коллективе, анонимки, что есть обойденные, есть даже выброшенные вовсе из списка…

— Например, Скрябников?

— Возможно… Скрябников, — Кушнир слегка запнулся, открыл широко дверь кабинета, пропустил Пшеничного, зашел за ним и плотно закрыл дверь. — Хотя Скрябников — не самый одиозный случай, Коля. Скрябников одно время крепко выпивал, был переведен из бригадиров в рядовые токари… Одним словом, он у нас не среди лучших, — в тоне Кушнира зазвучали льстивые нотки. Взял парня за плечи, подвел к своему столу, посадил перед приставным столиком и сам сел напротив. — Герой — ты! Даже сам не представляешь, какой герой! Висел на волоске от гибели. И вообще, в любой ситуации умеешь показать свою гражданственность. Идешь навстречу коллективу.

Кушнир умел говорить. Зажигаясь, верил в собственные слова, в собственные фантазии. Ему только сорок лет, а он уже начальник крупного цеха, впереди — новые перспективы. К тому же здоров, крепок, вынослив. Любил похвастаться: «В руководители выходят только двужильные». О себе говорил, что он в меру честолюбив, но на самом деле стремился любой ценой вскарабкаться по служебной лестнице, заводил престижные связи, был щедр, особенно когда ему это недорого стоило.

Сейчас Кушнир был искренне удивлен поведением Пшеничного. Кто-то, видно, настроил его. В сущности, это ведь под Кушнира подкоп…

Почему-то парень отказался от «молнии». Вернее, устроил скандал перед стендом и, следовательно, отрицает ту версию, которую всячески старался поддержать Кушнир. Пожар был ликвидирован благодаря Пшеничному, в его поступке люди должны усмотреть результат большой воспитательной работы начальника цеха. Все делалось по его указаниям, направлялось его советами; это он сумел настроить коллектив на такую высокую рабочую тональность, что героический поступок Пшеничного, по существу, явился как бы отражением героизма самого Кушнира. И это непременно нужно показать общественности, отразить в «молнии», в прессе, на радио. Как же можно так легкомысленно вести себя перед стендом? По-мальчишески, несерьезно, безответственно…

— Но ведь меня вынес из огня Заремба, — попробовал остановить поток слов начальника Пшеничный.

Пришлось снова доказывать, втолковывать этому юнцу, что выносить из огня намного легче, чем бросаться в огонь. И потом еще неизвестно, кто его вынес, там была суматоха, просто Заремба стоял ближе всех к очагу пожара, ему показали на дверь, его буквально втолкнули, ну, он и пошел. Конечно, поступок достойный мужчины. Но этот Заремба и так потерял голову от славословия. Им, кстати, очень недовольны пожилые рабочие, тот самый костяк, основа завода. На него пишут жалобы во все адреса, начиная от директора и кончая министерством и ЦК партии. Так что с Зарембой надо быть очень осторожным.

— Кстати, есть возможность отдохнуть на озере. В субботу. Ты не против?

— А чего мне быть против? — совсем сдался Пшеничный. — Героям все позволено. — В его тоне прорвалась легкая насмешка. — И все-таки не надо так, Анатолий Петрович, — выдавил он из себя напоследок. — Люди замечают.

— Я тебя не понимаю, дружок.

— Не надо делать из меня слишком заметную личность.

— Ладно. Об этом мы когда-нибудь поговорим на лоне природы. — Кушнир встал, дружелюбно похлопал по плечу, вывел из кабинета. — Собирались приехать те красоточки, помнишь, что в прошлый раз тебе понравились? Да не красней, не красней. В твоем возрасте я их поедом ел… Да, хочу попросить тебя об одном одолжении — сугубо личного порядка. — Кушнир немного замялся и сказал доверительно, взяв Николая за руку. — Ты можешь быть другом?.. Молчишь? Значит, не можешь…

— Что вы, Анатолий Петрович! — даже испугался Николай, и ему сделалось неловко оттого, что начальник, этот вечно занятый, пекущийся об их благе человек, мог хоть на мгновение допустить такую мысль. — Неужели вы не верите мне?.. Сомневаетесь в моем искреннем отношении к вам? Обидно, честное слово…

— Спасибо, браток, — улыбнулся Кушнир. — Ты не думай, тут ничего особенного, — он вынул из внутреннего кармана пиджака увесистый пакет. — «Папа Федя» отремонтировал мне машину в своей мастерской, а денег брать не хочет. Но я в долгу оставаться не люблю. Передашь ему. И не бери никаких расписок, никаких квитанций…

— Почему же вы сами?.. — невольно вырвалось у Пшеничного.

— Знал, что спросишь. В денежных делах нужно быть крайне осторожным. Сегодня он деньги брать отказывается, а завтра может вдруг потребовать, закапризничает, станет жаловаться знакомым, что я его обидел. — Кушнир сделал небольшую паузу. — Поэтому ты будешь вроде как моим гарантом. Отдашь и все. Скажешь: от Анатолия Петровича за работу. Ты меня очень выручишь, Коля. Я его, видимо, в ближайшие два-три дня не смогу увидеть, дел много.

— А когда отдать? В смысле, когда сходить к нему?

— Да когда хочешь, сегодня, завтра. Ты и на смену нынче вполне мог бы не являться. После вчерашнего-то… Тебе, как спасителю цеха, полагается кратковременный отпуск. Отоспись хорошо, а завтра, к вечерку, приезжай с хлопцами на Зеленую дачу. Можешь, кстати, там ему и отдать. Желаю тебе хорошо отдохнуть…

Заремба ехал в заводское общежитие.

Когда-то в его стенах он уже вел скромную холостяцкую жизнь. Хорошие все-таки были времена! Никаких тебе забот, проблем. Друзья, любимое дело.

Никого из знакомых здесь, конечно, не осталось. Комендант, правда, остался прежний — Николай Онисимович, человек душевный, приветливый, из тех, кого с детства не в пуховиках нянчили. Худой, с тонкой шеей и глубоко запавшими глазами, комендант радостно приветствовал Зарембу, привел в свою маленькую комнатушку. Решил, что Максим опять пришел за кого-то хлопотать: кого-то из новеньких устроить или позаботиться о молодоженах.

— Ну, садись, Максим, — пригласил он Зарембу, сам сел за письменный стол, отодвинул счеты, какие-то бумаги. — Слушаю тебя внимательно. Только давай сразу условимся: мое общежитие не из резины, а из кирпича.

— Знаю, что из кирпича, Николай Онисимович, — засмеялся привычному вступлению коменданта Максим.

— Вот то-то и оно, — щелкнул костяшками старый комендант. — Ну, так что там у тебя? Все расширяетесь? Новую кадру принимаете в цех?

Заремба рассказал все о себе честно, без утайки. Николай Онисимович был из тех людей, которые чужую боль принимают как свою, и если нужно, могут отдать последнее. Услышав о Максимовых неурядицах, о крутом повороте в его семейной жизни, он задумался. Мест свободных у него не было, общежитие переполнено, перенаселено, все санитарные нормы давно нарушены. Но для Максима он, конечно, что-нибудь придумает. Не сегодня-завтра освободится одна койка. Стол там есть, шкаф, умывальник. Как везде.

— Ты уж как-нибудь перекрутись, а в ближайшие дни заходи, — словно извиняясь сказал комендант, и его лицо в мелкой сеточке склеротических жилок жалостливо сморщилось. — Потерпи, сынок. А потом попробуем комнатку тебе подобрать. Коврик постелю. Полный уют. А если ночевать негде… — Комендант поднялся со стула. — Приходи ко мне, моя старушка сейчас в селе, а я один на хозяйстве.

— Спасибо, может, и приду.

— Адрес-то не забыл?

— Да что вы, Николай Онисимович! — улыбнулся Заремба. — Я ж у вас хрустальную вазу разбил. Разве не помните?

— Нечаянно, — поправил его комендант. — А на следующий же день новую принес, еще получше. — Комендант взял Зарембу за локоть, внимательно посмотрел ему в глаза. — Ты мне прямо скажи: как с дочерью? Спасут?