— Я тебе платочек дам, поплачь, — не скрывая осуждения, сказал сержант и зашагал назад, к селу.

А народ в селе радовался освобождению. Повсюду варили, жарили, угощали бойцов.

Мама уже сварила чугунок картошки, выскребла остатки муки и месила тесто на галушки. Вкусные у нее были галушки, только редко она их делала. А сейчас хотела угостить ужином троих солдат, которые остановились на ночлег в ее хате.

— Ты, хозяюшка, не шибко старайся, — охлаждал ее усердие Семушкин. — Нам тут рассиживаться не с руки. С часу на час бой начнется.

Но в округе было тихо. Поужинав, бойцы завалились спать. Постелили на полу соломы, накидали поверх половичков и закрылись своими шинелями.

Поздно ночью, когда мама помыла посуду, кто-то громко постучал в окно и приказал: «Выходи!» Потом с улицы послышалась команда строиться.

Боя еще не было, никто не стрелял, и до утра далеко, а тут тревога… Максим соскользнул с теплой лежанки, быстро надел свои чуни, натянул отцовскую фуфайку и шмыгнул вслед за бойцами в темноту ночи. На улице около хаты стояли в строю несколько бойцов, молодой лейтенант в плащ-палатке охрипшим голосом приказал: «Шагом марш!» — и повел их в сторону колхозных построек. Под сапогами зачавкала грязь.

Возле амбара горел костер и сновали взад и вперед солдаты. Двери его были открыты, дышали черной пустотой.

— Выводи! — скомандовал лейтенант.

В отблесках огня появились темные, как привидения, пленные в длиннополых шинелях, в надвинутых на уши пилотках, напуганные. Будто предчувствуя недоброе, они жались друг к другу. С чего бы это их выводили из сарая? И почему именно сейчас, среди ночи?.. Старые все, сгорбившиеся, тихие, будто покойники. Один из них, хлипкий на вид, с усиками, попытался придвинуться к огню, вытянул ладони, чтобы погреть их над пламенем костра, но другие пленные окликнули его, и он, поеживаясь, быстро отступил к стене амбара…

Далеко за селом ударила пулеметная очередь, напомнила о войне, о том, что село в окружении, и завтра тут будет бой, будут стрелять со всех сторон, и вряд ли кто-нибудь из этих пленных останется в живых.

Тогда лейтенант выступил вперед и обратился к ним сорванным, немного надрывным голосом:

— Немецкие солдаты! Вы в плену у Советской Армии. Вы должны сделать выбор: с кем вы — с Гитлером или с нами? Гитлер — первый враг немецкого рабочего класса, он принес большое зло Германии и нашей стране. Мы бьемся с Гитлером для того, чтобы освободить и вашу родину от фашистской нечисти. Подумайте, немецкие солдаты…

Слова его быстро переводил старый, в очках, старшина, который, наверно, был переводчиком. Он бубнил быстро, иногда сбиваясь, будто ему было безразлично, о чем говорится в речи его командира. И немцы слушали его равнодушно, не поднимая глаз, как будто лейтенант обращался не к ним, а после его речи с ними сделают то, что должны были сделать. Все более горячась, лейтенант с искренним вдохновением старался убедить пленных в преступности фашизма, был уверен, что они обязательно должны его понять, должны проникнуться его ненавистью к Гитлеру, и это придавало ему еще больше огня, и он уже обращался к ним не как к пленным, а как к немецким пролетариям, угнетенным и обманутым Гитлером труженикам Германии.

Максима очень удивила эта длинная горячая речь. Только через много лет он смог понять суть сложившейся тогда в его селе ситуации. Предстоял тяжелый, неравный бой. Исход его был, видимо, уже ясен командиру. И тогда встал вопрос: что делать с пленными, людьми пожилыми, перепуганными. Убивать их — жестоко, держать под охраной — невозможно, да и смысла нет никакого. Все-таки это были живые люди. Когда-то они трудились на фабриках, в шахтах, конторах, выращивали хлеб, строили дороги, у них был вождь — Эрнст Тельман, может, они даже голосовали на выборах в рейхстаг против Гитлера и его коричневой банды. Как же их после всего этого расстреливать?

Немцы слушали отстраненно, потупившись в землю, стояли как привидения и ждали своей участи. Наконец лейтенант закончил речь и после короткой паузы спросил:

— Мы решили отпустить вас к своим. Но может быть, кто-то из вас хочет остаться с нами и защищать село от фашистов?

Наступила тишина. С треском вспыхнула в костре веточка и на минуту озарила скученную группу пленных. Лейтенант ждал. Ему не хотелось верить, что среди них не найдется ни одной смелой, честной души, что все они заклятые, отпетые фашисты, послушные лишь приказам своих командиров. Они продолжали молчать, хмурились, но выйти вперед никто из них не решился. Казалось, они не понимали, к чему их призывал лейтенант, они вообще ничего не поняли из его слов и давно уже покорились тому, как поступит с ними судьба. Наконец, лейтенанту надоело ждать, он приказал пленным построиться в колонну по два, подозвал к себе долговязого сержанта и безнадежно махнул рукой в темноту ночи.

— Выведи их за село и отпусти к чертовой матери. Все равно солдаты они никакие.

Наверное, в глубине души командир роты полагал, что и гитлеровцы, возможно, учтут этот его шаг, и если кто-то из наших попадет в плен, то сможет рассчитывать на снисхождение. А что бой предстоял страшный, беспощадный, в этом уже никто не сомневался.

Максиму запомнился самый последний разговор солдат в хате. Это было уже перед немецкой атакой, на рассвете. Мать запихивала в печь солому, чтобы побыстрее разогреть для солдат завтрак. Но Семушкин закурил и, махнув рукой, сказал с сумрачным видом, что с завтраком не надо торопиться, да и печь тоже едва ли стоит растапливать. Времени уже нет, сейчас фрицы подбросят такого огонька, что всем тут жарко станет.

— Я был за селом, — сказал другой солдат, постарше, — нас уже окружают. Сперва разведка их появилась на конях. Потом подъехали два бронетранспортера с солдатами. А потом еще два. По всему полю растягиваются в цепочку…

Невдалеке грохнул разрыв.

— Пристрелялись, сволочи, — покачал головой Семушкин. — Ты бы, мать, ушла отсюда с дитем. Там ваши в колхозном погребе прячутся. Я видел…

— А вы как же? — ужаснулась мать.

— Нам конец, — сипло сказал тот, который был постарше, и начал протирать затвор винтовки, будто готовился уже сейчас, прямо из хаты, бить по фашистам.

В печке трещала солома, багровые отблески трепетали на глиняном полу. От них веяло теплом… Почему так нелепо складывается жизнь? Пришли наши, все им рады, принесли освобождение. Мама готовит завтрак, в хате уютно, и война уже будто отошла, перестала пугать людей. А оказывается, это — только начало беды.

— А почему вы немцев не отобьете? — спросил у Семушкина Максим.

— Мало нас, хлопчик. И боеприпасов — в обрез. — Он невесело вздохнул. — Конечно, будем драться. Жаль только, что и вы пострадаете из-за нас. Шли бы в колхозный погреб, пока не поздно.

Бойцы взяли оружие и вышли. Мать начала гасить печь. Била рогачем по горящей соломе, рассыпала искры.

Тучи низко нависли над селом. Влажный весенний ветер свистел в голых деревьях. К околице бежали солдаты.

Пулеметная очередь слышна была совсем рядом. Громко рычали моторы: танки немецкие, что ли?.. На колхозном подворье собралось все село — женщины с детьми тащат котомки, вьюки, постельное белье.

Начали спускаться в дверь погреба, распахнутую настежь. Пожилая учительница немецкого языка все поторапливала:

— Побыстрее, побыстрее!.. Не дай бог, еще снаряд упадет… Детей сперва… Поглубже заводите…

Сама она зашла последней и закрыла за собой двустворчатую дверь. В темноте спустилась к женщинам.

— А теперь тихо, бабоньки. Пусть наши солдатики воюют, а мы посидим.

«Почему тихо?» — удивился Максим. Грохот усиливался, земля уже ходила ходуном, снаряды рвались где-то рядом. Потом послышался топот ног, и Максим различил гортанные крики, чужую речь. Фашисты ворвались в село… Резко распахнулась дверь, в подвал ударило серым светом дня, и грозный голос приказал по-немецки:

— Раус!

Учительница заторопилась наверх, смело вышла первой и сказала немецкому офицеру, что в погребе одни только женщины и дети, что она — учительница и просит отнестись к жителям села со снисхождением.