Он сам не мог сейчас понять, за что упрекает Тамару. Он просто чувствовал, был глубоко убежден, что его оскорбили, обманули, выставили на всеобщее посмешище. Заперли перед самым носом дверь. Вот, небось, бабы внизу потешаются! Весь дом следит за дураком, соседи сейчас повыходят — вот сраму-то будет! Они же видели, что зашел сперва один ухажер, а теперь появился другой, идиот несчастный-Бегом выскочил на улицу, в соседнем ларьке купил сигареты, стал нервно закуривать. Мимо прошли девчата из соседнего цеха, увидели его, зашептались о чем-то насмешливо. Ясно, о чем!.. Одна из них, рыженькая, даже подмигнула ему игриво, словно сочувствуя. И все тут же дружно засмеялись.

Сделав вид, что их смех его не касается, он решительно зашагал прочь от дома. Но через несколько шагов… снова вернулся. В некоторых окнах уже горел свет, люди вернулись с работы. Вон и Тамарино окно. Нет, правее… Присмотрелся внимательнее, и по телу как бы пробежал холодок. У Тамары в окне был свет.

Значит, она была дома, но пряталась от него? Или пришла, когда он покупал сигареты? За одну минуту?.. Нет, наверное, все-таки пряталась. Недаром слышал шаги в коридоре.

Освещенное окно словно издевалось над ним. Желтое, дразнящее. Мелькнула тень. Если постучать, Тамара, конечно, откроет, он вступит в коридор и сразу же…

Дурак! Ты — в коридор, а Заремба тебе навстречу. Сталкиваетесь возле вешалки. А дальше что? Позор?.. Лучше подождать на улице, у дома. Пусть он уйдет. Надо убедиться, что это он, ждать хоть до утра, пока не погаснет свет в окне.

И Николай начал свое нелепое дежурство. Ходил, всматривался, воображал, мучился. Постепенно улица затихала, бабки разошлись, детвору забрали домой. Начали гаснуть окна. Он с ужасом представил себе, как сейчас погаснет Тамарино окно. Он хотел этого и боялся. Ведь темное окно будет означать, что они там, вдвоем, до рассвета.

Ну, допустим, у них любовь… Тогда чего же ждет тут он? Какую роль он себе выбрал? Надо уйти. Баста! Надо навсегда забыть, проклянуть, вычеркнуть из сердца. Все! Последние десять минут…

Вдруг окно погасло. И скоро в парадном послышался бодрый женский голос. Тамара? Провожает его? Нет, там женские голоса, слышно, как женщины идут вниз по лестнице, громко болтают, смеются.

Непонятная сила парализовала Пшеничного. Он замер как вкопанный напротив дверей подъезда.

Вышли Тамара и две девушки. Пшеничный сделал движение, чтобы исчезнуть, но не успел, его заметили.

— Коленька! Ты что это тут торчишь среди ночи? — воскликнула одна из девушек.

Он стал оправдываться, что вот, мол, проходил мимо… был у одного приятеля… а тут… В общем, смотрит, а у Тамары горит свет. Оказывается, веселая компания.

Девушки поверили или сделали вид, что верят ему, засмеялись и, быстро распрощавшись, убежали к остановке троллейбуса, на проспект.

Тамара подошла к Пшеничному, в упор, снизу вверх взглянула на него — он невольно вздрогнул.

— Значит, ты у моего окна пост установил? — спросила с усмешкой.

— Да вот, торчал здесь весь вечер, — вздохнул Пшеничный. — Влюбился, видишь… — И вдруг пропел хрипло: — А в терем тот высокий нет хода никому.

Тамара взяла его за обе руки, слегка притянула к себе.

— Коленька, ну для чего ты изводишь себя?.. Хороший ты мой парень… Иди лучше спать. Иди, Коля.

Она держала его за руки, и он чувствовал тепло ее пальцев, ее дыхания, на мгновение ему показалось, что она готова заплакать. Не в силах сдержать себя, он вдруг схватил Тамару в объятия, поцеловал в раскрытые губы и тут же кинулся бежать…

Теперь, лежа в постели, Николай страдал от своей несдержанности. Но память услужливо подсказывала ее слова: «Хороший ты мой парень…» Всего несколько слов… Она же не возмутилась, не ударила его, только в ее глазах стоял испуг. Ах, Тамара, Тамара!..

Непонятное у него было сегодня настроение. С одной стороны — тревога, а с другой — в душе теплилась надежда: если бы не хотела, если бы он был ей ненавистен, не взяла бы его за руки, не посмотрела на него такими добрыми глазами. Когда женщина знает, что ее любят — это уже много значит. Очень много.

Однако пора было двигать на завод. Выходя из общежития, Пшеничный увидел в комендантской комнатке участкового, лейтенанта Бугаева. Тот разговаривал с Николаем Онисимовичем — комендантом общежития, показывал ему какие-то бумаги, а когда заметил проходящего через холл Пшеничного, пристально, изучающе поглядел на него. Очень странный — протяжный, прилипчивый взгляд. Будто речь шла о нем. А возможно, и не о нем. Но тогда почему так насторожился Бугаев?

За проходной, однако, все забылось, шумно шли ребята, перекидывались шутками, в их голосах, движении чувствовалась деловая уверенность людей, знающих себе цену, пришедших сюда как в свой собственный дом. Здесь действительно было хорошо. Все давно знакомо, все привычно, будто и родился ты тут, и здесь пройдет вся твоя оставшаяся жизнь.

Пшеничного обогнал высокий, сутуловатый рабочий по фамилии Скрябников. Лицо у него было усталое, в глазах затаилась тревога. Вспомнилось: жена его уже второй месяц лежала в больнице, Скрябников ходил к ней ежедневно, сразу после работы, носил ей фрукты, банки с соком. Бегали туда с ним и двое девочек — дочки.

Вдруг он вынул сигареты и стал на ходу закуривать. Пшеничный догнал его.

— Здравствуйте, Петр Сидорович, — приветливо кивнул Пшеничный и хотел было поинтересоваться здоровьем супруги. Но Скрябников только искоса взглянул, ничего не сказав, прибавил шагу. Не услышал, что ли?.. Спина его согнулась еще больше, он будто торопился в цех. Пшеничный почувствовал себя так, словно его при всех обругали. Но почему, за что?.. Стал припоминать. Конечно, вспомнил: Скрябников стоял в квартирном списке, но вчера стало известно, что его временно отодвинули, перенесли на другой дом. А в этом списке вместо него появилась фамилия Пшеничного. Кушнир сумел все провернуть быстро. «Так нужно, — сказал. — Радуйся, что делаешь для цеха большое дело, помогаешь с планом, с заказами, доказываешь, что ты способен жертвовать собой ради других, ради общего дела…» А как бы посмотрел на это Скарга? — подумалось вдруг. Старый мастер, конечно, не в курсе… Махинация скрыта глубоко, все в ажуре, не подкопаешься. Только вот Скрябников перестал здороваться. Не то у него, видать, настроение, чтобы благодушно кивать махинаторам. И у его больной жены тоже не то настроение.

Аллея поворачивала к сборочным цехам. Дальше, в тени осокорей, возвышался механообрабатывающий, красавец с огромными окнами, с красными воротами, вокруг него цветники, скамейки, аппараты с газированной водой. Пшеничный взглянул на большой щит с объявлениями у главного входа. Перед ним стояли рабочие, читали.

«Молния!»

Пшеничный тоже подошел посмотреть, по какому поводу. Прожектористы, наверное, постарались. Неутомимые у них в цеху прожектористы, чуть какое упущение, сразу «молния»… Первые и поругают, первые и добрым словом упомянут. Он прочел… «Приветствуем героя механообрабатывающего цеха!..» «Молния» оповещала о вчерашнем происшествии, называла тех, кто бросился первым в пылающий модельный. Слова были звонкие, красивые, четко выписанные, и из этих слов вытекало, что главным героем был он, Николай Пшеничный, что это он, собственно, закрыл газовый вентиль, выбил раму, втянул шланг от гидранта и начал сбивать пламя с ценнейших моделей. Все так оно в общем-то и было, но Пшеничному стало вдруг стыдно, нехорошо. И ребята рядом читали будто с ухмылкой.

— Кто это повесил? — спросил он недовольно.

Ему не ответили. Как и Скрябников. Даже не поздоровались с ним. Его утреннее смутное настроение переросло в откровенное раздражение. А тут еще эта «молния», словно унылое дитя, одиноко белела на большом красном стенде.

И Пшеничный решился. Одним рывком сорвал листок с доски, сложил его, засунул в карман пиджака и быстро направился в цеховые ворота.

Кушнира нашел возле инструментальной кладовой. У того было преспокойнейшее лицо. Под чистенькой, отутюженной синей спецовкой голубела новая рубашка, все было аккуратно на нем, новенькие ботинки по последней моде, лицо загорелое, хорошо выбритое. Спросил у Пшеничного, почему такой злой? Чем недоволен? Тот вынул листок с «молнией», развернул его и, не читая, хлестко, грубо разорвал на куски. Вот так, товарищ начальник!