В милиции и прокуратуре знали, что защитник Баумфогеля, действуя в интересах своего клиента, накапливает контрматериалы. Но никто не мог наверняка сказать, есть ли среди них какие-нибудь документы. Получив обвинительное заключение, Рушиньский сразу же представил список свидетелей защиты и попросил вызвать их на судебное заседание.

В один из дней (Дилерский позвонил Качановскому и попросил его зайти в прокуратуру.

— Вы посмотрите, подполковник, что мне доставила сегодня почта, — начал прокурор, протягивая Качановскому белый конверт с аккуратно напечатанным на пишущей машинке адресом: An Herrn Staatsanwalt Stadt Warschau — Warschau, Litzmanustras9e, 127[35]. Адреса отправителя не было. Судя по маркам, конверт отправили из Федеративной Республики Германии.

— Что за провокация?! — возмутился подполковник.

— Представления не имею. Обнаружил сие послание в сегодняшней почте.

— Его надо отослать обратно в ФРГ — и делу конец.

— Абсолютно нечего добавить, — согласился прокурор. — Но оно всё же сумело меня найти. А вот что находилось внутри конверта. В нашем бюро текст сразу же перевели на польский язык:

«Господин прокурор!

Я узнал из сообщений в печати, что вы занимаетесь расследованием дела Рихарда Баумфогеля из Брадомска. Видел его фотографию, опубликованную в газете «Ди Вохе». Во время войны я работал в Кракове, в управленческом аппарате генерального губернаторства. Знал Баумфогеля лично и часто с ним встречался. У меня нет его фотографии, но я хочу заявить, что на снимке, появившемся в печати, изображён именно шеф гестапо в Брадомске. Баумфогель занимал этот пост до начала 1943 года. После злодейского убийства обергруппенфюрера Гейдриха, пострадавшего в результате различных интриг, Баумфогель был отозван из Брадомска и добровольцем вступил в дивизию «Адольф Гитлер». Позднее я узнал о его гибели под Курском. Но в действительности он, по-видимому, дезертировал из армии, предал нашего фюрера и укрылся в Польше. Это даже замечательно, что его будут судить в Варшаве, потому что в Германии запрещена смертная казнь. Даже для таких подлецов.

В случае необходимости я готов представить официальные показания соответствующим немецким властям, заверив их предварительно у нотариуса.

Венцель Роуме — ФРГ, Дармштадт, Штуттгартштрассе, 7».

— Жаль, — рассмеялся Качановский, — что этот господин Рауме не может сам прибыть в «Warschau». Мы бы попросили Баумфогеля потесниться на скамье подсудимых. Но если серьёзно — что вы, пан прокурор, думаете по поводу письма?

— Я вижу две причины, которыми руководствовался его автор — фанатичный нацист. Одна — это желание наказать Баумфогеля за дезертирство. На такую мысль явно наводит содержание этого документа.

— А вторая?

— Можно предположить, что Рауме питает ненависть ко всему, что так или иначе связано с Польшей. Ему, возможно, доподлинно известно, что Баумфогель погиб в сражении на Курской дуге, и теперь он радуется тому, что мы ошибочно собираемся судить невинного человека.

— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет! Ведь мы, долго и тщательно занимались расследованием, доподлинно установили, что человек на фотографии — это Врублевский. Бесспорный факт тождества подтвердит любая новая экспертиза.

— Так-то оно так» и всё же… — Прокурор не стал развивать свою мысль, словно опасаясь сказать лишнее.

— Этот гитлеровец несомненно отдавал себе отчёт в том, — рассуждал вслух Качановский, — что мы и без его свидетельских, показаний сумеем распутать дело. И всё же решил нам написать. А каковы выражения: «злодейское убийство обергруппенфюрера Гейдриха» и тому подобное. Как вы собираетесь поступить с этим письмом?

— Чем больше я об этом думаю, тем труднее мне принять какое-либо решение.

— Я бы вообще порвал его и выбросил в мусорную корзину.

— Вы предлагаете самый простой вариант, но этого-то я как раз и не хочу делать.

— Не было печали… — буркнул подполковник.

— Я уже позвонил адвокату Рушиньскому. Он обещал сюда заехать, как только в суде закончится слушание дела. Правда, предупредил, что мне придётся подождать.

— Очень хорошо, так как я предпочёл бы с ним не встречаться. После каждой встречи с этим человеком у меня появляется головная боль. Другого такого кретина я не встречал. К тому же ещё и бабник: не стесняется в свои годы бегать за юбками.

Прокурор Щиперский пропустил эти слова мимо ушей.

— Письмо надо подшить в дело. Я, естественно, не собираюсь обращаться к соответствующим властям ФРГ с просьбой допросить Рауме в рамках оказания правовой помощи. Как в обвинительном заключении, так и во всех выступлениях на процессе я ни словом не обмолвлюсь об этом документе. Давайте условимся, что его вообще не было. Надеюсь, что меценас Рушиньский согласится с моей точкой зрения. Что касается уважаемых судей, то они сами вольны давать оценку любому документу, приобщённому к делу.

— Да, это самое разумное решение.

— Не вижу другого выхода.

— Только бы наш дорогой Мечо, — сказал подполковник, — не вздумал оспаривать содержание или подлинность письма.

— Мне совершенно безразлично, какие отношения связывают вас с Рушиньским, — сухо заметил прокурор, — но прошу не забывать, что в его лице мы имеем дело с блестящим адвокатом и благородным человеком.

— Извините, пан прокурор, но у меня в голове, по-видимому, всё перемешалось из-за этого письма, настоящая каша.

— Мне тоже так показалось.

— До сих пор я твёрдо верил в вину Врублевского. Но это чёртово письмо спутало все карты. Я же не могу согласиться с тем, что имеются два абсолютно похожих друг на друга человека — с одинаковыми шрамами или родимыми пятнами на лице. От этого можно с ума сойти! И в то же время у меня зародилось сомнение: не совершаем ли мы ужасную ошибку?

Наконец, наступил первый день судебного процесса. В самом вместительном зале воеводского суда в Варшаве за час до открытия заседания скопилось столько людей, что негде было, как говорится, яблоку упасть. Обычная публика была представлена крайне малочисленной группой счастливчиков, которым удалось достать специальные пропуска, дающие право на вход в зал. Основной контингент присутствующих составляли представители прессы. Среди них было много иностранных журналистов — прежде всего из Германской Демократической Республики и Федеративной Республики Германии. Крупные информационные агентства также направили корреспондентов на процесс.

Ровно в десять часов утра в зале прозвучала долгожданная фраза: «Прошу встать, суд идёт!» Раскрылись двери за помостом для судей, и в них появился председатель судейской коллегии. За ним шествовали ещё один профессиональный судья и заседатели. В таком расширенном составе суд рассматривает, как правило, дела, по которым обвиняемым может быть вынесен смертный приговор. Судьи заняли свои места, раздалась команда «прошу садиться», и председатель обратил свой взор на скамью подсудимых, где между двумя милиционерами восседал человек, которого предстояло сегодня судить.

— Обвиняемый, прошу встать!

Высокий голубоглазый шатен с продолговатым лицом, на котором были заметны следы многомесячного пребывания в тюремной камере, встал, выпрямившись во весь рост. Его стиснутые кулаки выдавали сильное нервное напряжение.

— Ваше имя и фамилия? — спросил судья.

— Станислав Врублевский. Сын Каэтана и Адели, урождённой Пенцак. Родился десятого ноября 1923 года в деревне Бжезница, бывший район Несвиж. Инженер-механик, имею степень магистра. Женат, двое детей. Жена Кристина, урождённая Гродзицкая… — Предвидя дальнейшие вопросы, обвиняемый сразу выпалил судьям все основные биографические данные.

— Назовите фамилию, которую вы носили раньше, — потребовал второй судья.

— Я никогда не менял фамилию. Я не Рихард Баумфогель и никогда не был сотрудником гестапо. Никогда не служил в СС и не занимал пост шефа гестапо в Брадомске.