«Мы покинули нашу родину, жен, матерей, детей и братьев, — говорилось в песне муллы, — мы покинули наши прекрасные поля, где растут джугара, рис и марена, где спеет и наливается сладкий урюк… Боже! Не оставь нас, не забудь на чужбине!
Страшна чужбина, куда мы идем, где безжалостный враг закует нас в цепи, заключит в мрачные подземелья, заставит работать тяжкую работу… Никто не придет нас утешить… Великий боже! Не оставь же хоть ты нас на чужой стороне, не забудь нас!
В страшную годовщину разлуки, когда наши жены и матери будут оплакивать нас как мертвых, рвать на себе волосы, царапать лицо до крови и призывать тебя в свидетели своего горя, — великий отец! сосчитай их и наши слезы, вспомни о нас на чужбине!».
Выше я упоминал уже о том, что с дороги Маразгали писал матери, и письмо это она будто бы возвратила ему со словами, что его сочинил какой-то «мошенчик», что Норбюта и Марасил живы… По прибытии в каторгу Усанбай послал ей второе письмо, в котором повторял свои грустные новости и просил им верить, и ровно через восемь месяцев, уже при мне, получил его обратно с надписью Маргеланской почтовой конторы: «За неявкой адресата письмо возвращается». Эти два обстоятельства: «неверие» матери и ее «неявка» ужасно смущали и огорчали Маразгали, и он часто спрашивал меня:
— Почему мат не верит? Почему не приходит? «За неявкой»-какой неявка? Зачем?
Я сам был как в темном лесу и тщетно старался составить себе, по неясным и сбивчивым рассказам Маразгали, какое-нибудь представление о почтовых порядках в Ферганской области. Бедняга ровно ничего не знал, а я знал только факт, что никому из его земляков, которым я писал письма, ни разу не приходило с родины ответа.[51]
Наконец Усану первому пришла в голову мысль, что мать, может быть, умерла… Тогда я предложил ему сделать еще одну попытку послать письмо на имя одного из дядей, Пирмата, который жил в той же деревне, но по торговым делам часто ездил в Маргелан и имел там большие связи. Чтобы окончательно обеспечить успех, я вызывался в контору к самому Лучезарову и, обрисовав ему всю трагичность положения Маразгали, просил, ввиду исключительности этого положения, разрешить написать, письмо по-татарски. К удивлению моему, Лучезаров, почти не колеблясь, дал разрешение: ему, видимо, польстило мое обращение к его гуманным чувствам… Мы с Маразгали торжествовали.
В ближайшее воскресенье мулла Сафарбаев написал под нашу диктовку письмо на татарском языке; я, с своей стороны, самым точным образом надписал на концерте адрес и в самое письмо тоже вложил конверт с точным адресом Маразгали. Одним словом, все, казалось, было рассчитано и застраховано. Письмо было отправлено заказной почтой, и квитанция его сберегалась самым тщательным образом. Оставалось терпеливо дождаться ответа. Почти каждый вечер с тех пор мы мечтали о том, как получит письмо дядя Пирмат, как немедленно известит о нем мать Усанбая, как последняя будет рада и поспешит ответить. Но, увы! дни шли за днями, месяцы за месяцами, а ответа почему-то не приходило… И Маразгали впал в мрачное отчаяние…
— Вси помор, вси! — говорил он, ломая руки. — И мат помер, и дяда помер… Никто не остался!
Даже какое-то озлобление по временам овладевало им.
— Зачем, Николяичик, мат не верит, почта не ходит? Зачем мат родил меня? Надо убийт мат, убийт!
— Что ты говоришь, Усанбай, бог с тобой!
— Бог тобой, бог тобой… Какой бог! Где бог? Зачем бог каторга делал?
Я не знал, что ответить на этот вопрос, а Маразгали горестно прищелкивал, по своему обыкновению, языком упав на постель, предавался «хапа». Так называл он мрачный сплин, в котором находился иногда по нескольку дней, когда ничто не могло его занять и развеселить, когда все свободное от работы время он лежал, как пласт, на нарах, закрывшись халатом, тяжело вздыхая и все думая, думая… Старик Гончаров хорошо переводил это «хапа» русским словом «думка». Однажды вечером он был особенно грустен и, когда я пристал нему с неотступными вопросами, объяснил мне:
— Ах, Николяичик! Сегодня мат плячет… Сегодня ехал каторга… Отец, брат… Мат кричал, плакаль… Ах!..
И вдруг, всплеснув руками, сам засыпал меня вопросами:
— Зачем, скажи, Николяичик, человек на свет приходит? Зачем каторга на свет? Зачем урус закон нехороший? Наша сторона закон лютче: убил человек — сам земля кушай! Башка рубийт! Кол сажайт! А то каторга… Мучиться, плякать… Ах! Наш закон лютче… Умирайт надо, Николяичик!
Он глядел на меня глазами, полными слез, и я пришел в ужас при мысли, что для Маразгали и действительно нет впереди лучшего исхода… Но я утешал его, как мог, стараясь разогнать черные мысли о смерти и направить их в другую сторону.
А «хапа» продолжалась, становясь тем мрачнее и упорнее, чем ближе подходило лето, чем ярче зеленели за стенами тюрьмы сопки и сильнее доносился до нас аромат расцветшего шиповника и лилового багульника. Здоровье Маразгали совсем пошатнулось; он все лето кашлял, иногда даже кровью, и хватался за бок, жалуясь на боль.
— Маразгали, — говорили ему даже надзиратели, — чего бы тебе к фершалу хвостом не ударить? Дурак ты этакой, ведь изведешься совсем.
— Не хочу холстом, — отвечал он, печально улыбаясь, — скажут — холстобой, холстобой, Маразгали! Не хочу!
И нередко мне приходилось, против его воли и желания, просить фельдшера освободить его на несколько дней от работы. Тогда он по целым дням лежал где-нибудь на дворе, на солнце, кутаясь в халат и предаваясь своим мрачным думкам. К концу лета, однако же, он поправился, повеселел и опять сделался на время душою камеры и всей тюрьмы. Опять возился, боролся, шутил с арестантами, надрывался на работе. Вернулась и надежда получить письмо с родины…
— Спой-ка, что-нибудь, Усанка, — говорили ему, шутя, арестанты, и он начинал читать нараспев свое любимое:
Далее он не знал слов этой песни, да не понимал смысла и того куплета, который знал; но тем милее звучали в его устах эти перековерканные слова и тем больше вызывали смеху.
— Нет, ты «старушку» спой, настоящим манером спой, да попляши!
Маразгали, краснея, отказывался. Тогда кто-нибудь из бойких входил в середину собравшейся вокруг него толпы и начинал плясать и петь:
Услыхав знакомый и любимый мотив, Маразгали не выдерживал и тоже начинал подтягивать и очень мило покачиваться, топчась на месте, наподобие того, как ходят девушки в хороводах, и довершение сходства помахивал при этом платочком.
Кто-нибудь третий прихлопывал в такт ладошами.
Но вдруг, заметив поблизости меня или кого-нибудь из надзирателей, любующихся его пением и пляской, Маразгали страшно конфузился, обрывал песню на полуслове и, сопровождаемый общим хохотом, убегал к себе в камеру…
Он находился в непрерывном движении. Сейчас можно было встретить его в коридоре борющимся с кем-либо из арестантов или весело напевающим свое «Бала мене джинка, бала мене любка», через минуту — увидеть сидящим за книжкой или вяжущим себе татарскую феску из моих старых шерстяных носков; а еще через минуту — гуляющим по двору и с любопытством наблюдающим за ласточками, вьющимися около своих гнезд. Но вот внимание его привлечено молодым голубем, усевшимся на тюремном крыльце и из-за деревянной колонки не замечающим приближения человека. Мгновенно Усан преображается: изогнувшись как кошка, вытянув вперед голову и одну руку, а другую как-то странно закинув назад, он осторожными, неслышными шагами по песку двора подкрадывается к намеченной жертве. Лицо его приняло хищное выражение, глаза горят, как у зверенка, в котором пробудился охотничий инстинкт, и весь он превратился из деликатного и мягкосердечного Маразгали, которого я знаю и так люблю, в первобытного дикаря, кровожадного сына степей… Один миг — и зазевавшийся голубок трепещется в его цепкой руке, громко бьет крыльями и пускает по двору пух. Праздно бродившие по углам арестанты, привлеченные шумом, бегут на место действия и смехом и восклицаниями приветствуют Усанкину ловкость. Я тоже подхожу, недовольный жестокой игрой, придуманной моим учеником, и готовый прочесть ему нравоучение… Но оно оказывается уже лишним — Маразгали опять весь преобразился: он так нежно прижимает к своему лицу перепуганную птичку, с такой лаской и осторожностью проводит рукой по ее перышкам и лицо его сияет такой мягкостью и любовью, что готовый сорваться упрек застывает на моих губах. И прежде, чем я успеваю окончательно приблизиться, Маразгали, подняв голубка кверху, разжимает ладонь. Оторопевший пленник будто раздумывает несколько секунд, но затем стрелой взвивается к небу и начинает там радостно кружиться, провожаемый ликующим хохотом кобылки и внимательными сияющими взорами Маразгали.